глаза, вошла с легким завтраком на подносе. Своим женским чутьем она уже уловила, что молодой паныч смотрит на нее каким-то особенным взглядом, к каким она здесь, в имении пана Йоши, не привыкла… Опущенные длинные ресницы делали ее еще красивее.
Однако настроение Алтерки уже испортилось из-за того, что ему придется после хорошего завтрака молиться вместе со старыми евреями. Намного веселее было бы, если бы он мог остаться в халате в этой красивой спальне и поболтать с этой деревенской красавицей. Постараться сделать ее не такой стыдливой…
Прокоп, однако, не отступал. Он ждал, пока «паныч» выпьет свой чай с молоком, чтобы можно было помочь ему одеться. Вдруг Прокоп снова обратил взгляд на дочь и без видимого повода рассердился на нее, Как и раньше:
— Ну, чего ты тут снова стоишь? Не видишь? «Паныч» должен одеться…
С замиранием сердца Алтерка заметил соблазнительный изгиб спины Марфушки, когда она выходила. Нет, в пыльном Петербурге не увидишь таких великолепных спинок, какими бы роскошно разодетыми они ни были, сколько бы тряпок на них ни напялили…
Глава двадцать шестая
В синагоге и в академии
1
Когда Алтерка входил в синагогу реб Йегошуа Цейтлина, умытый, позавтракавший и слегка взволнованный красотой Марфушки, он постарался выглядеть просвещенным человеком, который не любит молиться вместе со всеми евреями и делает это только из столичной вежливости… Но, как только Алтерка переступил через порог и сделал пару шагов, он остановился в растерянности. Усмешка исчезла с его лица, растаяла в цветных лучах, лившихся в синагогу сквозь синие, красные и зеленые стекла. Они создавали радугу в пылинках, висевших над люстрами, над бронзовыми и серебряными висячими светильниками. Заставляли торжественно сверкать вышитых на дорогой занавеси орон-кодеш золотых львов с бриллиантовыми глазами и в жемчужных коронах… Такой красоты и роскоши в обычный день в какой-то глухомани, в белорусском Устье, Алтерка не ожидал.
Больше десятка евреев стояли здесь, готовые к молитве, укутавшись в дорогие талесы. Из-под накинутых на головы серебряных воротников талесов светились интересные лица, старые и молодые, с белыми, черными и русыми бородами и бровями. Все они, видимо, были членами знаменитой «академии» реб Йегошуа Цейтлина, жившими у него в Устье и кормившимися за его столом. Среди этих обрамленных талесами лиц Алтерка увидел своих давних знакомцев, которые встречали его вчера: врача Боруха Шика, своего бывшего учителя реб Мендла Сатановера и самого реб Йегошуа Цейтлина. Но сейчас они выглядели красивее, чем прошлым вечером. Серебряные воротники талесов, наброшенные поверх черных головных филактерий и спускавшиеся вдоль бородатых щек, придавали им сейчас особую красоту, приглушенный блеск старой живописи… Все они уже произнесли стих «Сколь прекрасны шатры твои, Иаков, обиталища твои, Израиль» [197]и не могли прервать молитвы для будничных разговоров. Когда вошел запоздавший молодой человек, ему только покивали издалека накрытыми талесами большими головами. А реб Мендл Сатановер ему улыбнулся. Его когда-то шафрановая бородка была уже совсем седой.
Подошел поближе только синагогальный служка, жизнерадостный еврейчик в коротком немецком талесе на шее. [198] Он тихонько сказал гостю «шолом алейхем!» и подал ему маленький молитвенник и бархатный мешочек с филактериями.
— Алейхем шолом! И спасибо за «Борух габо»…
Это был намек на то, что он, Алтерка, знает, кто вчера сплел для него из цветов висевшую над воротами надпись «Борух габо».
— А? — сказал синагогальный служка, улыбаясь бойкими глазами. — Вам сказали? Я делаю это для всех важных гостей. Особенно — для внука реб Ноты Ноткина… Пойдемте, молодой Ноткин, я покажу вам ваше место.
И как только Алтерка начал возлагать на себя филактерии, кантор, по старому еврейскому обычаю, ударил ладонью по пюпитру и стал читать в полный голос:
— Благодарите Господа, ибо Он добр… [199]
Нельзя сказать, что Алтерка чувствовал себя очень хорошо с филактерией в виде рога на голове, под шляпой, и еще одной филактерией, прикрытой рукавом, стоя у самой восточной стены между доктором Шиком с одной стороны и реб Йегошуа Цейтлиным — с другой. С некоторым страхом он какое-то время бормотал слова из молитвенника и боялся оглянуться. Ему казалось, что оба эти почтенные еврея внимательно следят за каждым его движением, пересчитывают древнееврейские слова, которые он произносит. Они даже знают, что Марфушка, дочка Прокопа, интересует его сейчас гораздо больше всех молитв… Однако вскоре он все-таки оглянулся и убедился, что никто за ним не следит, что каждый здесь погружен в себя самого и считает слова в собственном молитвеннике. Алтерка вздохнул с облегчением, и его насмешливые глаза забегали по сторонам.
Синагога реб Йегошуа Цейтлина была мала, но построена с изысканным вкусом. Все — каждый серебряный, бронзовый и деревянный предмет, от ханукальной лампады на южной стене до самой маленькой рамки с надписью, висевшей рядом с медным рукомойником у входа, все здесь носило печать мастерства и прекрасной старины. Судя по всем признакам, это была часть тех старинных вещей, которые реб Йегошуа Цейтлин собирал во всех ближних и дальних странах, окружавших Россию. В памяти Алтерки ожили рассказы деда о его и реб Йегошуа Цейтлина поездках во время многолетних войн, которые вел Потемкин. Дед рассказывал, что реб Йегошуа Цейтлин постоянно был увлечен еврейскими древностями, точно так же, как сам он, реб Нота Ноткин, — борьбой за права евреев… Реб Йегошуа разыскивал их на всех «толкучках», заходил в грязные казармы и спасал из рук иноверцев произведения еврейского искусства, рукописи и книги. По большей части все эти вещи происходили из разграбленных синагог и еврейских домов на Ближнем Востоке, в Персии, в Крыму и на Буге — в бывшей Польше. И вот, после стольких скитаний, они нашли свое место где-то в Белоруссии, на реке Сож, в маленькой синагоге, выглядевшей так скромно снаружи, а внутри оказавшейся настоящей кунсткамерой. Даже роскошный сандаловый пюпитр кантора, резьба на колоннах бимы, массивное «кресло пророка Элиягу» [200] из махагонового дерева, инкрустированного перламутровыми цветами, даже молитвенники в руках молящихся — все здесь носило печать изысканного, старинного еврейства, согретого теплым дыханием богобоязненных мастеров, творивших десятки и сотни лет назад в дальних и ближних странах Изгнания, не зная, куда попадут творения их рук. Только теперь Алтерка понял, что даже маленький молитвенник, поданный ему служкой, когда он вошел в синагогу, тоже не прост. Он был тяжел, как драгоценный слиток, каждая молитва на тонком пергаменте начиналась с изящных разноцветных буковок. Даже черные буковки в нем были намного красивее и яснее, чем в напечатанном молитвеннике. А
