Однако присмотреться повнимательнее у него не было времени. Потому что после вручения хлеба и соли карета сразу же тронулась и проехала в широкий, красиво усаженный цветами двор.
В глубине показались три здания, соединенные вместе. Посредине был центральный вход во дворец с плоскими каменными ступенями. Справа — флигель с крышей в форме башенки и с позолоченной звездой Давида на макушке. Это явно была синагога, которую упоминал лакей. Слева было похожее строение, но с другой крышей, а вместо звезды Давида на нем была высеченная из камня и вмурованная над входом раскрытая книга. Алтерка сообразил, что это, должно быть, библиотека или «академия», о которой рассказывал покойный реб Нота.
Красивая дорожка, вымощенная разноцветными тесаными камнями, покато поднималась к главному входу во дворец, к синагоге и к библиотеке, как в старинных рыцарских замках. Под средней, парадной, лестницей эта мощеная дорожка превращалась в округлую площадку вокруг высокого мраморного постамента, на котором были установлены солнечные часы.
Алтерка еще не успел толком осмотреть красивый фасад, как его настигло новое потрясение: на парадной лестнице центрального входа стояли три бородатые фигуры, ожившие сразу же, как только к ступеням приблизилась карета. В старшей из этих величественных фигур Алтерка узнал врача реб Боруха Шика, которого помнил еще по своим детским годам в Шклове. Пышная окладистая борода спускалась волнами по его голубой бекеше, венчая ее точно так же, как блиставшая на его груди «мендаль» — его медицинские заслуги. Широкий польский кушак с длинными кистями придавал Боруху Шику особо важный вид. Стоял он, опираясь из-за своего преклонного возраста на толстую палку с серебряным набалдашником, что делало его еще величественнее. Борух Шик выглядел настоящим патриархом, ждущим возможности благословить своего внука…
Во второй, самой большой и в то же время самой скромно одетой, фигуре Алтерка по темным очкам, скрывающим очень близорукие глаза, узнал учителя, когда-то готовившего его к бар мицве, Мендла Сатановера. Третьего старца он не узнал, но догадался, что это, должно быть, сам реб Йегошуа Цейтлин. По рассказам, которых уже успел наслушаться Алтерка, он представлял реб Йегошуа Цейтлина с длинной медно-красной бородой и с лишь начинавшей седеть головой, а увидел перед собой совершенно седого высокого еврея с сияющими синими глазами. Его борода действительно была длинной, но от ее прежней рыжины осталась только одна коричневатая прядь посредине. В его статности, спокойствии и вообще в его манере держаться чувствовался гордый «советник двора» времен Понятовского и советник Потемкина. Величественная задумчивость ученого сопровождала каждое его движение. У другого это, возможно, производило бы впечатление натянутости и холодности. Однако ему это шло.
Живописная группа стариков совершила некое художественное движение, когда карета подъехала к ступеням. Первым спустился реб Йегошуа Цейтлин и, улыбаясь синими глазами, приветствовал молодого гостя, обращаясь к нему на «ты»:
— Ну, шолом алейхем!… Это ведь ты — внук реб Ноты?.. Не сглазить бы!
Он протянул руку и помог молодому человеку выйти из кареты. Старик сделал это вежливо и твердо, как сильнейший, помогающий слабейшему. Тем самым он подбодрил своего юного гостя: мол, у меня ты в надежных руках…
И сразу после этого реб Йегошуа Цейтлин отдал распоряжение:
— Прокоп, эй, Прокоп! Неси все вещи паныча в верхнюю комнату. Ну, ты знаешь…
— Слушаюсь, барин! — ответил Прокоп, тут же появившись рядом с каретой. И Алтерка увидел, что Прокоп — это и есть тот самый раздумчивый иноверец в бархатном жилете, который только что подавал ему «хлеб да соль».
Вслед за хозяином спустился и реб Борух Шик, нащупывая плоские каменные ступени своей толстой палкой, как обычно делают старики. Его голос был рычащим, но в то же время добродушным:
— Шолом алейхем!.. Как дела у твоей мамы? Она все так же умна и красива?
В первый момент Алтерка не знал, что отвечать. Ведь его «умная и красивая» мать причинила столько горя младшему брату Боруха Шика, а он, старший брат, еще спрашивает о ней так дружелюбно… На его львином лице не было ни малейшей тени обиды.
— Она… в Кременчуге, — растягивая слова, ответил Алтерка. И тут же добавил ни к селу ни к городу: — Спасибо, что спросили!
Относительно ее ума и красоты Алтерка совсем ничего не сказал. Он боялся запутаться. Особенно учитывая, что никакой особой мудрости в поведении матери по отношению к нему в ее кременчугском доме он не заметил…
Третьим поприветствовать Алтерку подошел реб Мендл Сатановер. Поискав подслеповатыми глазами, скрытыми темными стеклами очков, руку гостя, он в конце концов нащупал ее своими женскими ручками и принялся сердечно трясти, приветствуя Алтерку и мешая, по своему обыкновению, еврейский язык с немецким и избегая обращаться к своему бывшему ученику на «ты». Хотя права на это у него было больше, чем у реб Йегошуа Цейтлина:
— На-ка, вы действительно выросли! Поверить трудно! Вы помните, Ноткин-«юниор», как в «анно» 1796 мы вместе разучивали вашу проповедь? Да… А как дела у вашей матери?
Последний вопрос сатановец задал очень тихо и смущенно, как ешиботник, спрашивающий про женщину.
— Очень хорошо. Спасибо!.. — коротко ответил Алтерка с некоторым неудовольствием.
Можно подумать, что этим старым евреям было бы намного приятнее видеть здесь его мать, а не его самого… Он и так знал, что каждый, кто когда-нибудь встречался с нею, был в нее влюблен. Влюблен, иногда сам не зная о том. Такая уж сила была у царицы Эстер из Шклова. Он даже помнил, как этот самый реб Мендл с округлой, подернутой сединой шафрановой бородкой начинал моргать своими подслеповатыми глазами, когда мама, бывало, входила в комнату, где они разучивали проповедь для бар мицвы. Больные глазенки этого хлюпика не могли выносить того яркого света, который всегда сопутствовал маме. И он, реб Мендл, видно, до сих пор не может этого позабыть…
Алтерке вдруг захотелось подразнить этого «старого меламеда», лезущего, куда не просят. Надо было насмешливо сказать, что мама, мол, цветет, что она стала еще красивее с тех пор, как в ее черных кудрях появилась белая прядь… Но Алтерка не нашел подходящих слов. Более того, ему начало казаться, что ему здесь слишком много смотрят в глаза — словно хотят что-то понять… Ведь действительно странно, что эти чужие старики расспрашивают его с такой любовью о той, о ком ему самому, ее единственному сыну, так мучительно говорить, кто, можно сказать, выгнала его из своего дома и сослала сюда, на чужбину…
2
В тот вечер Алтерку оставили в покое. После легкого ужина с хорошим изюмным вином и медом
