все достоинства и недостатки «маленького капрала», как она еще называла его в глубине души. Хорошее в нем противоречило дурному, и концы не сходились. И она не знала, где начинается его страсть и где кончается его жестокая воля, направленная против целого мира врагов — во Франции и за границей. Может, когда-нибудь его влюбленность в нее с нежностями и ласками внезапно кончится, и его жестокость вонзит в нее свои когти, скрытые пока в замшевых перчатках, как в подушечках лап тигра. Его сине-зеленые глаза неуютно блеснут, и он отдаст приказ своим немного визгливым голосом, как всегда, когда злится… Может быть, этот приказ уже готов. И не сегодня-завтра, когда он останется с ней с глазу на глаз… О!
3
Нет, действительно, с тех пор, как «пти капорал» так вырос и она не могла больше быть однозначно уверена в его влюбленности, Жозефина чувствовала себя намного лучше, когда его не было в Париже. Чем дальше он отправлялся в поход, тем легче ей дышалось. Она чувствовала себя намного уютнее в Мальмезоне, в своем роскошном дворце, купленном за деньги ее бывшего любовника Ипполита. Тогда Наполеон был в Египте, а она по уши влюбилась в ветреного танцора и военного поставщика Ипполита. Дыхание тех дней и ночей, которые они провели здесь, все еще витало во всех комнатах Мальмезона, таилось в углах мягких диванов, парило в ванной комнате над большим тазом… Она чувствовала себя здесь намного лучше, чем в Фонтенбло или в Компьене, где любил проводить свое свободное время Наполеон. Она чувствовала себя неуютно в вековых дворцах Версаля и Венсена уже потому, что Наполеон отобрал их, безо всяких на то наследственных прав, у обезглавленных Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Жозефина не могла понять, как он мог так спокойно расхаживать там и рассматривать большие картины на ужасно высоких стенах, заглядывать без опаски в темные альковы… Ей казалось, что там повсюду незримо витали души мертвых, а тени обезглавленной на гильотине королевской четы и их замученного дофина [229] прятались за картинами, за зеркалами в позолоченных бронзовых оправах и смотрели удивленными мертвыми глазами на новых хозяев, распоряжавшихся в их дворце…
В Версале она однажды встретила Наполеона вечером в большом зале кардинала де Флёри. [230] Тот, кого когда-то прозвали маленьким капралом, стоял там в полном одиночестве рядом с огромным пылающим камином. Заложив руки за спину, выпятив вперед свое выпуклое брюшко, немного задрав и одновременно склонив набок голову. С выражением требовательности на лице он разглядывал великолепно расписанный потолок. Там был изображен «Апофеоз Геркулеса». Смешная выгнутая фигурка Наполеона терялась в этом торжественном и роскошном огромном зале. Казалось, что он, такой маленький, стоял и мерился с греческим полубогом, изображенном на потолке: кто тут кого превзошел и чей триумф больше?..
Два дня потом она ненавидела своего муженька-победителя. Ей было стыдно смотреть на окруженные пышными париками улыбающиеся лица королей на стенах…
О чем тут говорить? В Мальмезоне она чувствовала себя намного лучше. Здесь все принадлежало ей и не противоречило ее совести. Здесь за ней не следили портреты королей в париках. И помпезные люстры не подмигивали издевательски над ее головой своими хрустальными подвесками. В мальмезонском будуаре ей было уютнее. Здесь даже удовольствие было каким-то более «домашним» — никакие призраки и легенды не витали вокруг любовников. Мужчина и женщина брали и отдавали друг другу самое лучшее из того, что у них было. Больше ничего. Хорошее вино, которое они пили потом, веселило. Отдых был спокоен и сладок… Но у этого маленького мужа-триумфатора у самого не было покоя, и он никому не мог его дать, даже своей горячо любимой Жюли, как он в хорошем настроении ее называл. С ужасных полей далеких сражений он приходил напряженный, изголодавшийся по ней, с тысячами кровавых картин, вертевшихся перед его мысленным взором. Прядь волос спадала ему на переносицу, мерцающие глаза смотрели исподлобья. Его страсть была похожа на бурю. Она приходила без лишних слов и уносилась прочь без благодарности. Жозефина от этого очень быстро уставала. Она уже перенесла в своей жизни так много бурь: революцию, террор, потерю первого мужа на гильотине, бурю девятого термидора, когда она была освобождена из мрачной тюрьмы вместе с другими приговоренными… На новые бури у нее больше не было сил. И кто знает, в какой водоворот еще втянет ее этот беспокойный маленький мужчина в один прекрасный день? Он вытащил ее из-под революционного обвала и вознес высоко-высоко. Надел на ее голову корону, скатившуюся с головы Марии-Антуанетты. Но так же быстро он мог, чего доброго, и утянуть ее глубоко-глубоко в пучину. Намного глубже, чем она опускалась когда-то…
Поэтому Жозефину никогда по-женски не привлекало его горячее нетерпение. И сейчас тоже она старалась оттянуть тот интимный момент, когда они останутся наедине в ее маленьком будуаре после того, как он так восхищался ею, сидящей вместе с двумя своими детьми на розовом диване. Она не улыбалась, чтобы не показывать своих плохих зубов — она прятала их не только в обществе, но и от собственного мужа. И она отворачивалась, ощутив на себе его вдруг помрачневший взгляд, означавший, что он испытывает приступ желания.
— Дети, — говорила она дрогнувшими губами, — что вы так торопитесь? Побудьте еще немного!
Наполеон устремлял на нее взгляд своих холодноватых серо-зеленых глаз. Он буквально парализовывал ее своей недоброй волей. Его загадочный взгляд мерцал, как язычок свечи или взгляд большого кота в темноте. Это казалось ей безмолвным предостережением и порождало страх, что буря, способная стащить ее с вершины вниз, может разыграться прямо сейчас, на этом месте. И она поспешно брала свои слова назад, словно обожглась ими, как слишком горячим куском:
— Ну, хорошо, дети. Идите, идите! Нам с папой еще есть о чем поговорить.
Может быть, она на самом деле верила, что он еще будет сидеть здесь с ней и беседовать и как-то подготовит ее к вспышке своей страсти?.. Но нет. С тех пор как началась череда его триумфов, такое почти никогда не случалось. Не случилось и теперь. Едва они остались наедине, он сразу же потерял способность к нормальной человеческой речи, не говоря уже о галантности. Его страсть была стремительна, как и его решения на поле боя. Словно дрессированный тигр, вдруг почуявший кровь, он зарычал.
— Шери! [231] — перехватило у нее дыхание от такой поспешности. — Я не могу дышать, дорогой, отпусти меня! Я приведу себя в порядок… надену ночную рубашку…
Но он коротко
