не хочет, чтобы ее сын Эжен носил после него корону! Ему хочется своего собственного Бонапартика. Но от кого?..
Однако Жозефина тут же сумела себя успокоить — она поманила к себе свою любимую кошку, и та сразу вышла из своего укрытия под креслом и прыгнула к ней в постель, задрав хвост, и с легким горловым ворчанием заняла нагретое место «непобедимого»…
Императрица погладила Сими по шелковистой спинке, и корона Франции отодвинулась от нее куда-то далеко, в туман. В ее воображении возникла элегантно расчесанная голова Ипполита, ее любовника. Она вспомнила его сладкие речи, его стройные икры танцора и задремала с улыбкой и с убежденностью, что с ним ей жить было бы легче. Она засыпала спокойнее и безмятежнее, когда Ипполит лежал рядом с ней…
Глава пятая
За рабочим столом
1
Отыскав в темноте свой еще более темный кабинет, он первым делом сел в большое кресло за письменным столом перевести дыхание. Наполеон был все еще полон страха и отвращения, вызванных четвероногой любимицей Жозефины. Здесь, в темноте, без свидетелей, он дал свободу своему необъяснимому малодушию, и мелкая дрожь пробежала от его согнутой спины до кончиков пальцев на ногах.
Личный врач с глазу на глаз давно объяснил ему, что «его императорское величество» страдает от элурофобии. Страдающие от этой болезни испытывают необъяснимую ненависть и страх по отношению к кошкам и чихают от их запаха…
С тех пор Наполеон скрывал эту немужскую болезнь ото всех… Но именно сейчас, когда он повеселился по поводу «бедности» Жозефины, когда он посмеялся над ее женским шантажом, при помощи которого она рассчитывала получить новые миллионы на свои туалеты, именно в этот момент его собственная слабость так смешно раскрылась… и роли сразу же поменялись: не он над ней, а она над ним смеялась. Он прочитал насмешку в ее молчании. В ее вежливом совете отдохнуть в кабинете он ощутил презрение. Вот тебе и великий победитель, наследник Бурбонов! Кошки под креслом он испугался…
Чтобы стряхнуть с себя эту обиду и отвращение к себе и как можно быстрее вернуть себе душевное равновесие, у него было одно испытанное средство: заснуть… Пусть даже ненадолго.
Это была одна из чудесных особенностей Наполеона. У него это называлось «фэр вид ля тэт», умение опустошить голову в любой момент, почти в любом состоянии духа. Избавить мозг от занудных мыслей, как тело от отяжелевшей шинели и военной формы после сражения под дождем. Место для этого здесь было подходящее. Даже самый слабый свет солнца или масляной лампы мешал ему заснуть. И он, бывало, вскакивал со сна, как только малейший лучик проникал откуда-то, прорезая тьму, которой он себя доверил… А здесь, в кабинете, было темно, как в погребе. Дверь и окна занавешивали тяжелые плюшевые портьеры. И действительно, к нему сразу же пришел сладкий, целительный сон. Он словно провалился в бархатную яму глубокого забвения.
Через четверть часа, проснувшись так же внезапно, как и заснул, Наполеон был уже свеж и бодр. С ним произошло то, что происходит на театральной сцене во время антракта. Пока занавес дремы был опущен, декорации полностью сменились. От обиды и подавленности не осталось и тени. Прилив энергии во всем его теле был таким сильным, что он ощутил голод.
В темноте Наполеон отыскал шнурок колокольчика, протянутый в помещение для прислуги. Младший лакей уже хорошо знал этот вполне определенный звонок его величества. Он сразу же появился в кабинете, заспанный, с горящей свечой в руке и в белом поварском колпаке:
— Что будет есть его величество?
Он спросил это так серьезно и таким тоном, будто это было давно заведенное и хорошо известное дело, что «их величества» имеют обыкновение трапезничать, когда все остальные в доме спят глубоким сном.
— Как обычно, — ответил Наполеон, глядя на него снизу вверх посвежевшими глазами. — Баранью котлету, винегрет с артишоком, жареного цыпленка с чечевицей, кусочек итальянского сыра и стакан красного вина — «Шатонеф-де-Пап». Полчашки кофе… Выполняй! Быстро! Накрой здесь, на маленьком столике. И не шуми в столовой. Шшш!.. Императрица спит…
2
Именно к этим не особенно изысканным, можно сказать, простецким блюдам и к обычному хорошему вину, которое пили и простые граждане, Наполеон имел особый аппетит. Они всегда напоминали ему то, что он ел за столом своей матери на Корсике… Вместо сухого французского белого хлеба ему была бы сейчас намного приятнее сочная итальянская полента, [236] политая томатным соусом, а к жареному цыпленку лучше подошло бы коричневое пюре из каштанов вместо чечевицы… Но ведь блюд, на приготовление которых требуется больше часа, нельзя потребовать от заспанного повара после полуночи, даже если ты император. И с этим наскоро составленным меню нёбо и язык могут отдохнуть от богато сервированных столов Мальмезона и от обжорства на балах в Фонтенбло. Желудку, у которого такая хорошая память и такая здоровая ностальгия по юности, позволительно освежиться после всех хитроумных соусов, паштетов и замысловатых десертов…
За те двадцать минут, что заняли подготовка блюд и сервировка столика, Наполеон разложил на рабочем столе большую армейскую карту, зажег от принесенной ему лакеем свечки еще двадцать-тридцать свечей, а потом расставлял их одним сияющим полукругом вокруг расстеленной карты. Из бархатного футляра он вытащил блестящий циркуль и положил посередине стола.
Все эти приготовления он делал с трепетностью влюбленного, который задерживается, долго прихорашиваясь перед встречей со своей избранницей, хотя она уже с нетерпением ждет его. Он вел себя как азартный картежник, который торопится на партию и знает, что выиграет. Не может быть, чтобы не выиграл!… И пока он зажигал душистые восковые свечи и раскладывал инструменты по расстеленной карте, в его упрямой голове вертелся своего рода короткий обзор сделанной им карьеры. Каждый раз, когда ему предстоял новый поход, в его памяти разворачивался такой синопсис, предостерегавший его от ошибок. Как будто он снова отправлялся, сидя верхом, на какой-то всемирный экзамен и не знал, какому испытанию подвергнет его на этот раз строгий экзаменатор, именуемый «судьбой»…
Ах, в сущности, его характер и воля сформировались в ранней юности, среди темпераментных, жизнерадостных мужчин и прижимистых, строгих и набожных женщин, под кровлей бедного дома, среди «маки», которые сегодня пьют с тобой веселое корсиканское вино, а завтра могут зарезать тебя в густой траве или в тростнике так, что, как говорится, даже петух не кукарекнет…
Ничего сверхъестественного в этой жизни не было. Были только воля и работа, работа и воля. Его собственная головокружительная карьера
