была не «большим выигрышем», а необоримым стремлением к раз и навсегда поставленной цели. Он работал день и ночь, работал больше, чем его мать, чем все его братья и сестры, вместе взятые, работал под свою собственную ответственность, пока не получил эту усыпанную бриллиантами саблю, которую подарил ему египетский султан, и императорский знак на лацкане — звезду цветов французского триколора, составленную из бриллиантов, рубинов и сапфиров.
Со слезами на глазах он покинул Корсику, свободу и независимость, которые ценил больше всего в жизни, и отправился в Бриен учиться среди молодых снобов и полуаристократов, издевавшихся над ним на протяжении долгих лет. Потом он пришел пешком в Париж, прошел по всей плохо замощенной длинной улице, которая теперь носит его имя: рю де Бонапарт. Потом он со всем возможным упорством изучал латынь и запоем читал и перечитывал Плутарха и Тацита, буквально пережевывал их своими острыми зубами и жадно глотал их смысл. Потом был мундир цвета морской волны с красными лацканами королевского полка; был кодекс Юстиниана, который он случайно нашел на полке в главной вахте и выучил наизусть вплоть до последней «дигесты», [237] чтобы заставлять теперь крупнейших юристов Франции удивленно разводить руками в комиссии, составленной под его надзором и заканчивающей сейчас великий труд, посвященный правам человека и гражданина, — кодекс Наполеона…
И снова скачок назад, к дочери консьержки — Жаклин, которая была влюблена в него, стояла для него во времена террора в очереди за хлебом и крупой, носила ему — шесть ступенек вверх — его жидкую овсяную похлебку по утрам, пришивала пуговицы к его поношенному мундиру… Кровавые события, происходившие в тогдашнем Париже. Людовик XVI на эшафоте. Дружба с якобинцами и осуществление совместно с ними того, о чем он мечтал, читая Руссо. И наконец, большое начало — взятие Тулона одним ударом. Это была первая ступенька, покрытая пурпуром, которая повела его к престолу императора Франции, на котором он восседал сейчас… Хм… Вот он уже идет, этот младший лакей, с ночным угощением на подносе.
У Наполеона никогда не хватало терпения для долгих трапез даже днем, в кругу семьи или в гостях. Он глотал пищу быстро, а запивал еще быстрее. И не обязательно из-за хорошего аппетита… Наевшись, он вставал из-за стола, не заботясь, что скажут по этом поводу высокие гости и их дамы. Все уже привыкли и считали это одной из его привилегий. Великий полководец и государственный муж может позволить себе все, что ему заблагорассудится… И уж конечно, после полуночи, в одиночестве, заваленный работой и сжигаемый нетерпением, он ел и пил еще быстрее. Через десять минут после того, как ему на большом подносе принесли еду и питье, он уже закончил трапезу. Последовал еще один звонок: чтобы забрали поднос с пустыми и полупустыми тарелками. Повар, служивший здесь заодно и официантом, всегда находил Наполеона стоящим посреди кабинета, со скрещенными на груди руками и с хмурым нетерпеливым взглядом исподлобья. Поэтому он старался как можно быстрее и тише удалиться вместе с подносом от того напряжения, которое чувствовал вокруг своего низкорослого повелителя. Это было похоже на бегство от чего-то одновременно притягивающего и отталкивающего…
Последние следы ночного пира тихо и незаметно исчезли, и через минуту коренастое, полное тело уже прочно уселось за рабочим столом. Наполеоном уже владел новый голод, в десять раз более сильный, чем только что насыщенный. Это был голод «разделяй и властвуй» — разорвать врага на куски и властвовать над этими кусками…
Широкий упрямый затылок был склонен, упрямая прядь надо лбом моталась, как беспокойная стрелка, при каждом движении головы. Лицо сфинкса с изогнутыми, как змеи, губами ярко освещал беспокойный свет нескольких десятков зажженных свечей. В сияющем полукруге карта Европы казалась гигантским разноцветным тортом, испеченным кому-то на день рождения. Разве не в эту ночь рождалась новая Европа, после периода раскачивания и шума, принятия и отвержения новых и старых человеческих прав и форм правления, длившегося со времени Великой французской революции? Воплощенный дух всех этих колебаний и изменений сидел сейчас здесь и корректировал, улучшал, но все еще далеко не был удовлетворен результатом.
Целые ряды и группки булавок с цветными головками он втыкал в карту и переставлял с места на место. Изогнутые линии выпрямлял, прямые — скруглял. Булавки с разноцветными головками обозначали армейские корпуса, гарнизоны и крепости. Собранные в кулак или поредевшие военные силы на суше и на морях. Это была генеральная репетиция в миниатюре, масштабные последствия которой еще должны были наступить… Теперь он поставил на карту циркуль. Тот, как судьба, шагал на своих блестящих, острых ножках между пестрыми рядами булавок, отмеряя ближайшее будущее стран, насколько их предстоит увеличить или уменьшить, отсчитывая, сколько дней остается различным феодальным королям, кто из них вознесется, кто рухнет вниз…
3
Рассказывают, что в германском Нюрнберге на выставке продемонстрировали карманные часы с третьей стрелкой, разрубающей каждую минуту на секунды… Но здесь, на рабочем столе, еще лежали старые добрые часы-луковица, которые покойный отец будущего императора, Карло-Мария Буонапарте, когда-то привез из одной своей поездки. Наполеон украсил перламутровый циферблат доставшихся ему в наследство часов золотом, сделав его похожим на смеющееся солнце, но стрелки в виде вытянутых рук по-прежнему показывали пальцами только на часы и минуты…
Наполеон пользовался их механической верностью с тех самых пор, как получил часы в наследство. И не потому, что был консервативен в отношении новых изобретений или недостаточно ценил время. Напротив, никто еще не ценил так высоко те двадцать четыре часа, что имеются в сутках. Умение выигрывать время было одним из секретов его успеха. Кроме того, один из его основных военных принципов, которые он доверял только самым приближенным генералам своего штаба, состоял в том, что сила армии — это ее масса, помноженная на ее быстроту…
Однако эти старомодные карманные часы были для Наполеона чем-то большим, чем просто сконцентрированное время. Большим, чем прилежный приятель, напоминающий ему день и ночь о том, что минуты пролетают безвозвратно. Эти часы были для него талисманом, символом его головокружительной карьеры, маленьким тикающим оракулом, говорившим с ним на своем механическом языке о Тулоне, Лоди, [238] Арколе, [239] Яффе, Абукире, Маренго [240] и предсказывавшим ему грядущие победы… Со временем он стал относиться к этому символу со своего рода суеверием. Это было такое же суеверие, как считать деревья в поле, прежде чем отдать приказ атаковать врага. Или как считать окна на «ать» и «два», вступая в захваченный город… В общем,
