чтобы так уж обидеться на мать и отказаться от того, что произвело на него столь сильное впечатление. Тем более что предмет его живого интереса рос, созревал и хорошел из года в год.
Воспоминания о не по годам рослой русоволосой девочке в длинном платьице — сиротке Кройндл, росшей и расцветавшей на Днепре в доме его матери, не давали ему покоя. Строгая и экзотичная красота его матери еще больше, словно темный бархатный фон, подчеркивала шелковисто-русые волосы Кройндл, ее детскую стыдливость, опущенные золотистые ресницы, белизну юной шейки, охваченной синей шалью, робкое волнение ее тонкого тела, когда он притянул ее к себе на колени, мелкую дрожь горной козочки, когда он силой поднял ее подбородок и заглянул в глубокие синие глаза, похожие на глаза ее покойной матери и чем-то напоминавшие кого-то, кого он никак не мог вспомнить… Опять же, этот маленький пухлый ротик! Он был малиново-красным, как разрезанный испанский апельсин, который подавали во льду в лучших петербургских кухмистерских… Ведь этот малиновый румянец несла в себе доставшаяся девочке по наследству кровь женщины, которую Алтерка любил первой в своей жизни любовью, когда был еще совсем юн, сразу после бар мицвы. Это же была умершая и возродившаяся кровь Кройндл!..
Кроме того, тайна греха, витавшая над русой головкой сиротки, так очаровательно шла к каждой складочке ее детского платьица. Грех состоял в том, что отвергнутый жених его матери в отместку согрешил за ее спиной с той самой Кройндл, которую он, сопляк, так по-мальчишески любил… Все это сливалось в его рано обленившейся фантазии гуляки в некую пикантную игру красок, напоминавшую новое кабаре [265] «Ревью» на островах Петербурга и экзотическую смесь ликеров, какую очень любят англичане и какую он, Алтерка, сам уже много раз пробовал…
Уже через два года после своего первого визита, когда Днепр, разлившись весной, вновь вошел в свои берега, а акации в российской Украине расцвели белым и желтым цветом, Алтерка сделал вид, что забыл о нанесенной матерью обиде, и, как и в первый раз, совершенно неожиданно приехал в Кременчуг — незваный, нахально-веселый и загорелый после дальней летней дороги. Однако на этот раз он остановился не у матери, а на постоялом дворе.
И оттуда только на следующий день, после полудня, отдохнувший и разодетый, отправился «отдавать визит»…
При этом Алтерка изобразил на лице удовлетворенную гримаску сдержанного богатого родственника. На шею матери, как два года назад, он бросаться не стал. Вместо этого, как настоящий кавалер, снял с головы покрытый серым ворсом цилиндр и очень вежливо поцеловал смуглую вялую руку в белых кружевах, от которых доносился легкий запах гелиотропа — любимых маминых духов… Он даже не стал ждать, пока мать придет в себя, а ясно, но лживо сообщил ей, что лишь случайно оказался здесь. Да, он с одним своим петербургским приятелем отправился в летнюю поездку в Херсон и в Одессу. До Чернигова они ехали дилижансами. А из Чернигова грузовыми баржами — вниз по Днепру. Пару дней назад, рядом с Черкассами, он спохватился, что всего в каких-то тридцати верстах оттуда находится Кременчуг… Ну, и вот!., он приехал посмотреть, как идут дела у его мамы, хотя, конечно…
История про такую «случайность» прозвучала вполне естественно. Это «хотя, конечно», произнесенное с милой смущенной улыбочкой и оборванное на полуслове, должно было означать: «хотя мать его когда-то, можно считать, что выгнала…» Но, тем не менее, все это прозвучало как-то слишком гладко и округло, словно хорошо заученная короткая речь.
После первого приступа слабости, когда она слегка потерла поцелованную руку, у Эстерки защемило сердце. И она, закусив губу, всхлипнула раз, потом другой. Она слегка покачивала опущенной головой, упрекая себя в том, что видит так близко своего выросшего единственного сына, но даже не позволяет себе обнять его, как мать обнимает свое дитя.
— Зачем? Зачем ты приехал?.. — тихо шептали ее губы. А сердце, наоборот, благодарило: «Как хорошо, дитя мое! Хорошо, что ты приехал к своей маме. Ты лучше меня. Ты все простил, все забыл, лишь бы увидеться со мной…»
Алтерка очень элегантно и игриво крутил в руке трость с красивым набалдашником. А Эстерка смотрела на него, как до смерти голодная — на запретный плод. Она видела его сквозь слезы, и его образ в ее глазах приобретал черты какой-то возвышенной мечтательности. Этот образ расплывался в серебристых лучах и был усыпан искрящимися блестками. Она с ума сходила — так ей хотелось прикоснуться к нему, но она боялась, что это прикосновение пробудит ее от глубокого сна.
А Алтерка, улыбаясь, поигрывал тростью и даже не замечал того, что происходило с матерью. Он терпеливо дожидался, пока «эта сцена», устроенная тут его матерью и уже знакомая ему по прошлому разу, наконец благополучно завершится.
И она действительно скоро закончилась. В том состоянии отчаяния, волнения и тоски, в котором находилась тогда Эстерка, спокойствие Алтерки показалось ей подозрительным: как он может сидеть с такой удовлетворенной улыбочкой, когда она так страдает?.. Серебристая пелена исчезла. Ее высохшие глаза открылись. И она, напряженная, охваченная лихорадочным беспокойством, принялась внимательно смотреть на него, следить за каждым его движением: ну, если не из-за меня, то из-за чего же?.. Кого он имел в виду, приехав на этот раз с неожиданным визитом?.. И ей тут же стало ясно, что он здесь ради другой.
Это стало видно по тому воодушевлению, которое, как заметила Эстерка, Алтерка проявил, когда в комнату стыдливо вошла сиротка Кройнделе, и по той любезности, с которой он протянул ей коробочку с петербургскими сладостями. И потом, когда он гладил ее по шелковистым русым волосам, воркуя с ней, как голубок. По его расплывающейся улыбке… В этот момент он стал так похож на своего покойного отца Менди, когда тот нацеливался на одну из ее прежних подруг и принимался за ней ухаживать… Господи на небе! Как все повторяется в этом мире! Как каждое событие получает новые воплощения, длится и никак не хочет исчезать…
2
Если бы он хотя бы молчал, этот новый Менди, и продолжал выкидывать свои старые штучки двадцатилетней давности!.. Однако ему хотелось еще и разговаривать. Точнее даже — подразнить ее:
— Ты ведь не ревнуешь, мамка?
— Я?.. Ревную? — испуганно переспросила она.
— Ты! — подтвердил Алтерка. — Я ведь еще помню, что было два года назад. Когда ты просила меня уехать, у тебя было такое же выражение лица…
— Ну, — уже резче сказала Эстерка, — коли так, надо было избегать… подобных мин…
Алтерка притворился, что
