волна, вокруг еврейчика в разорванном талесе. На него едва не набросились с кулаками:
— Дикарь, вы этакий! Кто вам велел?
— Кто говорит подобные вещи?!
— Зачем было об этом упоминать? Вам надо было себе язык откусить…
— В такую минуту… — начал оправдываться еврейчик, моргая глазами на реб Шнеура-Залмана, как будто от того исходил слепящий свет, — когда прощаешься с этим миром, разве знаешь, что говоришь? Евреи, милосердные, сыны милосердных! Не так страх смерти, как… как глаза, разбойничьи глаза этого их Наполеона. Дрожь на меня напала. Когда он на тебя смотрит, ничего невозможно отрицать… Вы бы тоже не смогли…
Озлобленный шум вокруг еврейчика немного улегся. И его снова начали расспрашивать, буквально подталкивая локтями:
— Ну, ну, так что же он сказал?
— Он велел немцу сказать мне, что знает все. «Я знаю, — сказал он, — кто подстрекает вас против меня!..» — и, бурча, прошелся по корчме, сложив руки на груди, как какой-то разбойник…
— По какой корчме?
— По корчме, что стоит на шляху неподалеку от Борисова. И вдруг посреди бурчания он повернулся ко мне на каблуках и велел своему немцу сказать мне: «Не в России вы находитесь, а в Польше! Белоруссия принадлежала Польше и теперь снова будет ей принадлежать. Так я хочу!.. И вы все снова будете польскими подданными. А теперь, — крикнул он, — иди, еврейчик, ты свободен! Молись лучше в своем талесе Богу и не оскорбляй Его такими вещами, какие ты делаешь! И ступай, — говорит, — скажи своему “великому рабину”, чтобы он лучше не вмешивался. Потому что иначе я разрушу все еврейские местечки. “Рабин”, — говорит, — не должен вмешиваться в такие дела».
2
Застывшие глаза реб Шнеура-Залмана теперь задвигались. Ребе заморгал, тихо вздохнул, беспомощно оглянулся и еще тише не к месту спросил:
— Мойшеле все еще не вернулся?..
Никто не ответил. Кто-то из сватов только полюбопытствовал, будто это было совсем стороннее дело:
— Уважаемый еврей, так вы всю ночь бежали в талесе? От самого Борисова сюда? Что это значит?..
— Это значит, — ответил, растягивая слова, бежавший от французов, — что талес меня спас. Я сказал в нем предсмертную исповедь, и он меня, с Божьей помощью, защитил. Я не сниму его до тех пор, пока я не доберусь благополучно до моей жены и детей. Я принял на себя обет. Но прежде я бросился сюда. Еле нашел подводу… — Тут его возбужденный голос снова перешел в тот же самый писк, с которым он сюда вбежал: — Евреи, чего вы ждете? Все, кто может, должны бежать. Не позднее вечера французские войска будут в Лядах. Войска этого Наполеона…
В шуме, который снова поднялся при этом предостережении, только один человек не потерял головы — Исроэл Козик, деверь реб Шнеура-Залмана. Его сильные и длинные лапищи, которые еще совсем недавно были готовы схватить доносчика Авигдора за воротник и вышвырнуть его из дома, теперь проворно растолкали шумный кружок, собравшийся вокруг еврейчика в разорванном талесе. Горящие глаза реб Исроэла Козика кого-то искали.
— Сваты! — крикнул он, перекрыв весь окружающий шум. — Где Авигдор? Не выпускайте его!
Все бросились искать. Восклицание реб Исроэла Козика было таким впечатляющим, что на всех сразу же нашло то же самое подозрение:
— Авигдор!.. Куда он подевался?!
Но прежний доносчик, а нынешний нищий в потертом лапсердаке-бекеше бесследно исчез. Его не было ни в зале, ни на кухне, ни в той комнате, где реб Шнеур-Залман изучал Тору. Во время суматохи, устроенной еврейчиком в разорванном талесе, Авигдор незаметно ускользнул, так что никто его больше в глаза не видел.
— Шнеур-Залман! — сказал реб Исроэл Козик уже не таким громким, но твердым голосом. — Теперь я верю, что рассказ этого хасида — правда. Верю, что ты в опасности. Готов поклясться, что Авигдор к этому причастен… Недаром он пропал. То, что он просил милостыню, было только предлогом…
Лисица, забравшаяся в курятник, не наделала бы там такого переполоха, какой слова реб Исроэла Козика вызвали в доме ребе. Все сваты тут же рассыпались по всему большому дому в поисках своих пальто. Каждый, кто не находился в особенно близкой связи с домом ребе, сразу же убрался. К тому же было самое время освободить все комнаты и предоставить домашним разбираться с тем, что осталось от неудавшегося торжества.
И, словно этого было мало, объявился Мойшеле, младший сын ребе. Он был бледен и крайне взволнован. Первой, кого он встретил в сенях, была его мать Стерна. Старая, но еще энергичная женщина стояла здесь с закатанными рукавами и со сбившимся набок чепчиком, а все служанки под ее надзором паковали вещи.
— Мама! — бросился к ней Мойшеле. — Меня, конечно, искали… Я как раз от генерала Ульянова… Он послал меня сказать, что…
— Что французы уже совсем близко… — закончила за него Стерна. — Уже знаем…
— Уже знаем!.. — сказал, подходя, Дов-Бер, старший брат Мойшеле. — Отец, дай ему Бог здоровья, тебя ищет. Он огорчен…. Не устраивай больше шума! Надо было бы заказать подводы…
— Я уже заказал, уже заказал! — закивал Мойшеле. — Две большие подводы. Лошадей нам дает полк. Замечательные люди эти генералы…
— Да, замечательные… — печально покачал головой в тяжелом штраймле Дов-Бер. — Только посмотри на того еврея в разорванном талесе… Видишь?
— Да.
— Французы хотели его расстрелять…
— Расстрелять? За что?
— За добрые советы, которые тебе дали эти «замечательные люди»…
Мойшеле притворился, что ничего не понял:
— Они давали не только добрые советы; они давали, кроме этого, муку и горох, и хлеб, и все, что нужно в доме. А теперь дали лошадей для подвод. И паспорта для всей нашей семьи они тоже мне дали…
Дов-Бер издевательски передразнил его тон:
— Да, и смертельных опасностей для наших хасидов они тоже не пожалели…
— Тише, дети! — рассердилась Стерна. — Как бы отец, не дай Бог, не услыхал. Он и так не в себе… Лучше помогите! Выпроводите лишних людей из дома…
Однако реб Шнеур-Залман все-таки услыхал. Он вышел в полутемные сени к своим взволнованным жене и сыновьям. Его лицо было таким же белым, как борода, но глаза светились печальным светом.
— Мойшеле, — сказал он упавшим голосом, — ты уже здесь?
— Здесь, — ответил его талантливый младший сын и опустил глаза под пронзительным взглядом отца. — Я прибыл из штаба, папа. Необходимо незамедлительно бежать…
— Я уже знаю, знаю. Слава Богу! Мои молитвы не помогли… — Какое-то короткое мгновение реб Шнеур-Залман молчал, все еще пронизывая взглядом своего младшего сына. Потом прошептал: — За наши грехи, наверное.
Мойшеле сразу же понял, почему Шнеур-Залман сделал ударение на слове «наши». Этим отец напомнил ему про грех
