сейчас же бегу спросить моего Залмана!..
Через минуту раввинша выбежала из дома так же быстро, как вбежала туда.
— Хорошо, хорошо! — дружелюбно закивала она укутанной в платок головой гостье в вуали. — Мой Залман согласен. «Разве это пустяк? — сказал он. — Невестка самого реб Ноты Ноткина…»
Стерна услыхала короткий всхлип под черной вуалью. А может быть, ей это только показалось в шуме, царившем вокруг подвод… Потому что сразу же после этого гостья загадочно, но спокойно шепнула:
— Дай вам Бог долгих лет жизни! Я должна перед вами извиниться. Перед вами одной…
Стерна отошла вместе с нею в сторону.
— Я бы должна была взять вас к себе в карету, — сказала гостья. — Мне стыдно, что я еду с такими удобствами, а вы — в тесной подводе… Но я не могу этого сделать. Не хочу вас обманывать — я грешная женщина…
Какая-то загадочность в голосе гостьи испугала Стерну. Она отступила назад.
— Бог простит вам, — сказала она, — а мой муж, даст Бог, вам поможет… Вот он!
Реб Шнеур-Залман, одетый в тяжелый бараний тулуп, в высоком штраймле, бледный, в тон своей окладистой бороды, показался в дверях дома, словно в большой раме на черном фоне.
— Ай!.. — слабо воскликнула гостья и отступила назад, к своей карете, словно не осмеливаясь смотреть на такой свет.
Стерна тем временем проворно бросилась в суету, царившую вокруг грузившихся подвод:
— Скорее, скорее! Дети, усаживайтесь!..
Однако гостье показалось, что раввинша хотела таким образом прогнать тот необъяснимый страх, который вызвала у нее первая исповедь Эстерки.
2
Невестка Ноты Ноткина не случайно приблудилась к ребе, в местечко Ляды. Целая цепь мелких и крупных событий привела ее к этому. Ее словно кнутом гнала сюда горечь ее сердца. И она попала в Ляды так нелепо, именно в тот самый несчастный час, когда ребе вместе со своей большой семьей был вынужден бежать из теплого гнезда, свитого ими в этом местечке.
С тех пор как Эстерка переехала из Кременчуга в село Пены Курской губернии, чтобы спрятаться там со своей «приемной сироткой», как она ее называла, в ее потрясенном существе произошел новый перелом.
То ли прожитые сорок пять лет начали давать о себе знать… То ли пробудившаяся глубоко укорененная потребность несчастной еврейской матери посетить заброшенную могилку и излить на ней свое сердце… То ли частое сравнение своей судьбы с судьбой царицы Иокасты из трагедии «Царь Эдип», к которой она снова и снова возвращалась в сельской тишине… Короче, свободомыслие Эстерки, привитое ей ее бывшим женихом Йосефом Шиком, ее разум и рациональность, которые он развивал в ней годами, подняв ее таким образом надо всеми ее знакомыми еврейскими женщинами в Петербурге, в Шклове, а потом — в Кременчуге, — все это начало как-то киснуть и гнить, как зерна, посеянные в неподходящую почву. И пробиваться из них стали какие-то совсем другие, дикие растения, корнями верх… Из этого выросли религиозная мистика и какая-то суеверная пугливость, в которой Эстерка сама себя больше не узнавала. А тот, кто когда-то с таким увлечением сеял эти семена, уж наверняка бы ее не узнал.
Отчетливый перелом произошел в ней внезапно, в один зимний вечер. Тогда Эстерка в последний раз перечитала «Царя Эдипа» при трепещущем свете горевшей печи. Она читала, пока не дошла до тех душераздирающих строф, где царица Иокаста умоляла своего мужа-сына:
Коль жизнь тебе мила, оставь расспросы.
Молю богами, — я и так страдаю.
И вдруг на нее напали отвращение и гнев из-за того, что какая-то языческая книжонка сыграла столь большую роль в ее жизни, в жизни еврейки. В этой книжонке нет ни веры, ни молитвы, ни надежды на избавление от грехов и на бегство от судьбы. Идолы с неподвижными глазами стояли здесь вокруг несчастной царицы, а хор все время пел о том, что спасения нет…
Одним резким движением Эстерка захлопнула старую книгу с красивыми гравюрами — подарок Йосефа Шика — и бросила ее на пылавшие поленья. Огонь сразу же снова распахнул ее и своими светлыми языками слизнул все звонкие строфы. А когда последние листки закрутились в огненных судорогах, это отдалось конвульсиями в сердце Эстерки. Как будто кусок ее собственной жизни был сожжен здесь, в этой крестьянской печи…
Услышав ее плач, выбежала из своей комнатки Кройнделе, рослая не по годам, цветущая, с пышными золотистыми волосами, которые она всегда аккуратно расчесывала:
— Тетя, вы плачете? Что опять случилось?..
И, кажется, впервые Эстерка заговорила с пятнадцатилетней сироткой как с равной:
— Я плачу, Кройнделе, потому, что у меня больше не осталось сил, чтобы жить, и нет сил, чтобы умереть…
— Не говорите так! — содрогнулась Кройнделе. — Тетя, дорогая моя, не надо…
Эстерка горячо и яростно обняла ее обеими руками, тоже вопреки своему обыкновению:
— Только ради тебя, мое дитя, я живу! Поэтому слушайся меня! Всегда слушайся…
Однако именно из-за этой пылкой любви и горячей мольбы глаза Кройнделе затуманились, и она змеей выскользнула из объятий «тети». Она сразу же поняла, что означает это двойное «слушайся меня». Это означало, что ей, Кройнделе, лучше не думать о своем «петербургском дяде» и не расчесывать свои красивые волосы перед зеркалом, тоскуя по нему…
Дело не кончилось тем, что Эстерка бросила такой большой кусок своего прошлого в огонь. Сердце ее расширилось и сжалось, как сосуд из благородного фарфора, переносимый из жары в холод и обратно. Ее страх перед собственным сыном, перед его влюбленностью и перед новым кровосмешением нарастал вместе с ее суеверием и надеждой на мистические средства. Она принялась покупать у еврейских книгонош, изредка проходивших через глухое село Пены, сборники женских молитв на простом еврейском языке. И украдкой, затаив дыхание, читала их наивные, проникнутые глубокой верой строки, как когда-то она читала свои первые нечистые книжонки в доме отца, как когда-то читала «Царя Эдипа»…
Эстерка принялась прислушиваться ко всяким бабским рецептам. К сказкам про добрых евреев-чудотворцев и про знахарей, не рядом будь упомянуты, которые тоже творили чудеса… Даша, бывшая кормилица ее приемной дочери, однажды рассказала ей о старой цыганке, которая сидела на рынке в Пенах с вороном, прикованным за лапу цепочкой, на плече и гадала всем желающим за две-три копейки… Мысль об этой цыганке с вороном на цепочке преследовала Эстерку всю ночь. На следующее утро она не выдержала и послала позвать эту старую цыганку с ее птицей. Она просидела целый час, запершись с ними в отдельной комнате. Цыганка закусила, пережевывая еду беззубым ртом, а потом сладко и вычурно заговорила с
