Эстеркой. Ворон на цепочке каркал на ее сутулом плече. А когда он забывал это делать, цыганка дергала железную цепочку, прикрепленную к его лапе, и ворон снова каркал…
Вычурные и сладкие речи старой колдуньи успокоили Эстерку. Кроме того, старуха оставила ей сверток с сухими травами, способными, по ее словам, погасить любую самую пылкую любовь. Надо было только заварить в воде немного травы и дать выпить тому, кому надо. Это действительно пошло бы на пользу и Кройнделе, и сыну Эстерки, если бы тот вдруг сюда приехал. Можно было потихоньку налить им этого отвара так, что они даже не узнали бы…
Но перед тем, как идти спать, Эстерка хватилась, что со столика, за которым она угощала старую цыганку подслащенной водкой и закуской, пропали серебряные ножик и ложечка… Она покраснела от стыда за себя. Потом, ночью, долго не засыпала, не понимая, как она могла поверить такой старой воровке. Она, ученица Йосефа Шика и его бывшая невеста! Она, верная читательница Софокла, Сенеки и Руссо…
Но и этот стыд и самобичевание помогли ненадолго. Странные привычки появились у Эстерки, прилипли к ней, как пиявки. Перед тем как ложиться спать, она завела привычку открывать дверь прихожей, выглядывать наружу, а потом запирать дверь на засовы и крючки. И так три раза подряд… Левую туфлю она стала снимать обязательно раньше правой. Иначе она боялась, что наутро, как только она проснется, с ней случится несчастье…
Но подобные вещи только еще больше угнетали ее здоровый дух. Она сама это ощущала, но была не в силах сопротивляться. Это стало у нее своего рода опьянением, какой-то жадной наклонностью, не позволявшей ей уже контролировать себя. В своем падении она часто начинала ненавидеть «сиротку», жившую в ее доме, и иной раз целыми днями не могла даже смотреть на нее. В таком состоянии она однажды поймала Кройнделе перед большим зеркалом в спальне. Та расчесывала свои густые волосы, и слезы стояли в ее глазах.
— Ого, ты плачешь? — сказала Эстерка, поднимая на нее руку, и едва удержалась от того, чтобы опустить ее на свежую щечку Кройнделе. — Плачешь? Здесь тебе плохо? Тебе хочется поехать в Петербург? К петербургскому «дяде»… Я зна-аю! Я уже зна-аю!..
И странное дело! Пятнадцатилетняя Кройнделе не испугалась, что «тетя» это знает и так многозначительно это подчеркивает. Взрыв «тетиной» злости произвел на нее еще меньшее впечатление, чем совсем недавно — приступ ее яростной любви и ее горячие поцелуи при свете горевшей печи.
Глава двадцать первая
Посланец
1
Однажды в летний день, вскоре после начала наполеоновской кампании, к Эстерке в Пены приблудился посланец из Белоруссии. Этот достойный еврей приехал просить пожертвования для ешивы, которую основал там реб Шнеур-Залман, и для еще одной ешивы, которую его хасиды собирались основать в Шклове. Невестка покойного реб Ноты Ноткина, сказал посланец, еще, конечно, не забыла тот еврейский город, в котором провела так много лет в богатстве и почете.
У Эстерки учащенно забилось сердце. Уже само название «Шклов» прозвучала в ее красивых ушах полузабытыми тонами: старческим голосом реб Ноты Ноткина, влюбленностью Йосефа Шика, шушуканьем Кройндл, писклявой проповедью ее единственного сына Алтерки на его бар мицве…
На ее чуть-чуть настороженный вопрос, откуда уважаемый еврей узнал, что здесь, в этой крестьянской хате, живет еврейка и кто она, посланец после короткого колебания ответил, что местный корчмарь его даже предостерегал, что богатая еврейка — вдова и никого не принимает. Но ведь для такого важного доброго дела допустимо нарушить ее уединение! Как можно не посетить невестку реб Ноты Ноткина, чье имя до сих пор знаменито во всем Шклове и во всех тамошних благотворительных обществах?..
У посланца были седоватая борода до пояса и светлый лоб. Своими приятными речами он произвел хорошее впечатление на Эстерку, которой обычно повсюду мерещились соглядатаи, в каждом чужом человеке — подозрительное любопытство… Эстерка пригласила уважаемого посланца сесть, дала ему солидное пожертвование и угостила чаем со свежим черешневым вареньем. Высокий еврей опустил глаза, как юный ешиботник, и слегка закашлялся…
— Согласен, — сказал он, — то есть с большим удовольствием… Только пусть дверь в сад останется открытой… Так будет лучше…
Эстерка мило улыбнулась. Она и забыла, что у хасидов так заведено. Коли так, то посланец может пить чай в саду, а она останется в доме, у окна.
Посланец восхитился. Он, мол, еще в Могилевской губернии слыхал о мудрости Эстерки. Теперь он сам видит, что это правда. Она все понимает с полуслова. Прямо как мужчина…
Через распахнутое окно, с лицом, наполовину закрытым домашним платком, Эстерка тихо беседовала со своим богобоязненным гостем и между прочим спросила, правда ли, что реб Шнеур-Залман когда-то увидел знак смерти на лбу у императора Павла и предупредил его, что тот должен опасаться самых близких своих друзей?.. Но император не послушался его и в ту же ночь погиб…
Запивая каждое свое слово хорошим глотком чая и заедая каждый намек черешневым вареньем, посланец рассказал ей много новых подробностей относительно этого чуда, которые хасиды передавали из уст в уста, оглядываясь с опаской — не слышит ли кто… От чудес реб Шнеура-Залмана посланец перешел к бердичевскому ребе, свату реб Шнеура-Залмана…
История с приговором, который реб Лейвик выдал бедному водоносу против самого Всевышнего, произвела на Эстерку глубочайшее впечатление. Она сидела в восхищении: именно так надо разговаривать с Владыкой мира, когда Он обрушивает слишком много горестей на одного человека. Вот такой еврей мог бы вступиться за нее!..
Однако она тут же узнала с горечью и разочарованием, что бердичевский ребе вскоре после своего чуда, совершенного ради бедного водоноса, скончался.
— Но вот… Слава Всевышнему, — сказал, откашлявшись, посланец, заметив огорчение Эстерки и возревновав за своего ребе, — наш ребе, реб Шнеур-Залман из Ляд, занимает не менее важное место. Кроме того, дай ему Бог долгих лет жизни, он ведь друг юности бердичевского ребе и к тому же еще и его сват…
Эстерка совсем спрятала лицо в платок и некоторое время размышляла. Потом медленно разлепила свои полные губы и, взвешивая каждое слово, заговорила с посланцем. Она сказала ему, что знает… кое-кого… одну еврейскую женщину, у которой на сердце очень большое горе… Это ее дальняя родственница. Но о том, что у нее на сердце, она никому не может рассказать, кроме, может быть, такого чудесного богобоязненного человека, каким был покойный бердичевский ребе или каким реб Шнеур-Залман, дай ему Бог жизни до ста двадцати
