лет, является сейчас… Так вот! Не могла бы эта родственница поехать к ребе в Ляды, попросить у него совета? Только совета…
Посланец вычесал остатки леденцового сахара из своей длинной бороды и ненадолго задумался.
— Если это дело между человеком и ближним его, — сказал он, — тогда да. Почему бы нет?.. Ведь реб Шнеур-Залман, дай ему Бог долгих лет жизни, мудрец, ангел Господень… Его совет — это золото. Но если это дело между человеком и Богом, то, скорее, нет. Потому что реб Шнеур-Залман не из тех еврейских чудотворцев из Подолии и Польши, которые берут слишком большие приношения и обещают чудеса. Он считает, что даже если ребе способен это сделать, то он все равно не должен. Не следует толкаться среди серафимов и ангелов. Это не человеческое дело… А если это все-таки делается, то за счет самого чудотворца. За счет лет его жизни и его здоровья, не дай Бог… Ведь так произошло и с его великим сватом, с покойным бердичевским ребе. Один раз он прежде потерял разум, а во второй раз, после упомянутого приговора, который он вынес против самого Владыки мира, он больше не смог оставаться в нашем грубом мире… И реб Шнеур-Залман тоже так и рассказывал своим приближенным, что после своего предостережения императору Павлу он заболел, да так, что никому не пожелаешь. Видение, явившееся ему тогда, и знак смерти, который он узрел на лице императора, стоили ему много здоровья. Сразу же после этого врачи нашли у него «сахарную болезнь». И он страдает от нее до сих пор так, что никому не пожелаешь…
Эстерка еще плотнее укуталась в свой домашний платок — так, что остались видны только ее грустные глаза и горделивый нос.
— А как… если это дело и между человеком и ближним его, и между человеком и Богом?
— Как это?
— Она этого не говорит… моя родственница. Я только знаю, что это серьезное дело, большой грех.
— Понятно, что реб Шнеур-Залман не показывает всего того, что он может. Ну, разве что это край света…
— Скажите, скажите! Что значит — край света?
— Разве что дело идет о том, чтобы спасти весь мир, все еврейские семьи от вероотступничества, от страшной смерти, Господи, спаси и сохрани… Угроза жизни — это ведь не мелочь!
Эстерка резко поднялась со своего места у открытого окна и, сама не замечая, что делает, поспешно вышла из дома и подбежала к столику, за которым сидел посланец:
— От страшной смерти, говорите вы, да? Если угроза жизни? — Но тут же спохватилась, что не должна поднимать слишком много шума. Поэтому с деланым спокойствием скромно добавила: — Ну, я ей это скажу, моей родственнице… Измученное сердце!.. А дальше уж — как она захочет…
И, чтобы полностью стереть неподобающее впечатление, произведенное ее внезапной взволнованностью, она удвоила пожертвование, которое дала посланцу, и поблагодарила его за оказанную ей честь.
2
С тех пор Эстерка вбила себе в голову, что обязательно должна поехать к ребе в Ляды… Однако она изо дня в день откладывала эту поездку. Ехать так далеко колесным гужевым транспортом было слишком тяжело, а до зимней санной дороги еще слишком долго ждать. Оставить расцветшую сиротку одну на попечении состарившейся кормилицы Эстерка боялась, а брать ее с собой в такой долгий и печальный путь тоже не хотелось. Частенько она просто теряла мужество. Ее здравый смысл сопротивлялся: чего ради она поедет в Ляды рассказывать в доме совсем чужого богобоязненного ребе о своем несчастье, произошедшем шестнадцать лет назад? Чем он сможет ей помочь? Какое утешение найдет для нее?.. Вести с польской границы тем временем становились все тревожнее. Французы идут! Французы уже пришли! Они уже пересекли границу… Курск далеко от мест этих событий, но Ляды-то очень близко к ним…
Эстерка колебалась, пока последний удар, будто кнутом, не выгнал ее из тихого сельского гнезда между наполовину увядшими подсолнухами и фруктовыми деревьями, увешанными зреющими плодами. Вместе со слабыми отзвуками далеких громов войны в бревенчатый домик ворвался и настоящий гром…
Он начался с мягкого шороха по траве подъехавшей кареты. Из кареты вышел с вежливой улыбкой весьма важного и постоянно занятого гостя «петербургский дядя», ее единственный сын Алтерка. Такое выражение лица подошло бы ему, даже если бы он приехал на похороны… Как настоящий франт, он был наряжен по последней петербургской моде: синий сюртук, узкий в талии и широкий, как юбка, над коленями, такого же цвета полуцилиндр, серые шелковые перчатки и такой же жилет, пышный галстук из белого батиста, из-под которого свисала витая золотая цепочка со множеством брелоков. На ногах у него были короткие сапожки с отворотами, а из-под щегольских чулок сеточкой как-то странно просвечивала розовая кожа. Явно предварительно смазанная специальным кремом…
Кройнделе стояла рядом с ней в восхищении, все цвета по очереди сменяли друг друга на ее свежем личике. Она явно вспоминала, как этот самый «дядя» когда-то держал ее между своих колен и обнимал за шею… Но Эстерка сразу на нее разозлилась и велела ей уйти в свою комнату. Ей, мол, нужно поговорить с «дядей» с глазу на глаз.
Оставшись с Алтеркой один на один, она даже не попыталась скрыть свое недовольство. На ее заданный хриплым голосом и холодным тоном вопрос, как он сюда попал, сын, элегантно покачивая сандаловой тростью с серебряным набалдашником, начал отвечать очень медленно, но его узкие масленые глаза нетерпеливо шарили вокруг, наверное, ища дверь в комнату Кройнделе:
— Собственно, мамка, это я должен был спросить, как ты сюда попала? Я оставил тебя несколько лет назад в Кременчуге, а снова нашел — в этой мужицкой дыре…
— Я тебе не отчитываюсь! — резко одернула его Эстерка.
— Я тебе — тоже! — не растерялся Алтерка. — Я только хотел сказать, что ты должна была держать слово. Ты меня попросила, чтобы я подождал, пока Кройнделе станет взрослой женщиной и «сможет себя защитить», как это у тебя называется… Я пообещал. Помнишь, ты еще меня переспросила: «Ты — ждать? Ты действительно хочешь подождать? Ты так ее любишь?..» И вот, смотри теперь! Почти три года прошло… Может быть, я тебя преследовал? Гонялся за тобой? Ты от меня спряталась, как от вора, и Кройнделе спрятала…
— Не все ты знаешь… — сказала Эстерка, опуская свои горящие глаза. — Я только хотела отложить…
— Я уже привык к твоим откладываниям. Свою жизнь ты тоже постоянно откладывала. Свою собственную свадьбу с аптекарем — как его там звали? с Шиком? — тоже откладывала. И отложила
