— Милая фрекен Хей, — слышал он голос Рисслера, — вы давеча спрашивали, отчего я в тысяча девятьсот пятом году не подписался под мирным воззванием мэра Хиндлагена, не так ли? И, верно, из-за шума за столом вы не расслышали моего ответа; да, да, я заметил, что вы не расслышали. Так вот. На то у меня было целых две причины. Я вовсе не из породы вояк и не жажду кровопролития, но, во-первых, я известный своей безнравственностью писатель, таково мое положение в свете, и вряд ли оно способно придать вес моим сужденьям в вопросах серьезных или, скажем, относительно серьезных. А во-вторых…
— Господь с вами! — Фрекен Хей просияла солнечной улыбкой. — «Безнравственный писатель»! Ну и что же из того? Неужто же нет таких случаев, когда все, решительно все должны быть заодно?
— А во-вторых, — продолжал свое Рисслер, — бывают случаи, когда надо предоставить неограниченную власть тем, кто облечен долгом руководства и ответственности. Так поступили в тысяча девятьсот пятом году норвежцы, и правильно сделали. Оттого-то я и не хотел способствовать тому, что с самого начала переговоров поставило бы наших государственных мужей в условия менее выгодные. Тогда, как и сейчас, я твердо считал, что война Швеции с Норвегией стала бы «началом конца» истории обеих стран или, по крайней мере, началом долгих неизбывных испытаний для обоих народов. Но мне казалось, что не мое это дело лезть к властям со своим мнением в делах столь самоочевидных. Я полагал более разумным надеяться, что они поймут все сами не хуже меня. И, согласитесь, я ведь не ошибся!
— А я и не знала, что вы так разбираетесь в политике, господин Рисслер! — заметила Мэрта Брем.
Рисслер не сразу нашелся, что ответить, и его опередил Маркель.
— Помилуйте, фрекен Брем! И вы не знали, что года два назад нашего Рисслера чуть не схватила полиция за подстрекательство к мятежу?
— Вечно ты преувеличишь, — проворчал Рисслер.
— Нет-нет, это сущая правда! Был вечер выборов, два года назад. Рисслер, я и еще кое-кто вышли эдак довольно поздно из кафе Рюдберга. Площадь Густава Адольфа запрудил народ, все кричали ура в честь прошедших выборов. И тут Рисслера вдруг осеняет, что ему надо возглавить толпу, идти к «Афтонпостен» и — хохотать! «Афтонпостен», как всегда, позволила себе небольшую вылазку и, разумеется, как всегда, провалилась. Ну ладно. Рисслер встает посреди площади Густава Адольфа и орет изо всех сил: «И-дем к «Афтон-постен» и бу-дем хо-хо-тать!» И что же вы думаете? За ним-таки выстраивается целая шеренга, мимо Академии наук они идут к «Афтонпостен», и там Хенрик Рисслер, как дирижер, машет тросточкой и хохочет как оглашенный: «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!» А народ ему в лад: «Ха-ха-ха!» Но, улучив секундочку, сам-то он мне шепчет: «Как думаешь, а если меня сейчас схватят за подстрекательство к мятежу?» — «Схватить-то тебя могут, — отвечаю, — да только вряд ли за подстрекательство к мятежу, скорее за пьяный дебош и непристойное поведение». Тут он бледнеет и трусливо скрывается в переулке, а народ тем временем продолжает надсаживаться: «Ха-ха-ха!» — покуда не является полиция и всех не разгоняет.
— Маркель, дружище! — сказал Хенрик Рисслер. — И славный же вышел бы из меня писатель, кабы я умел так складно врать, как ты!
…Арвид Шернблум глянул на свою сигару. Почти треть была выкурена. И часы показывали уже больше половины девятого. Самое время прощаться и идти в Оперу. К двенадцати он управится с рецензией. А там возьмет извозчика, заедет за Дагмар и отвезет ее домой.
Стоя в прихожей и натягивая пальто, он вдруг увидел в просвете между портьерами маленькую, нежную головку фрекен Мэрты Брем.
— Уже уходите? — спросила она.
— Да, надо, — сказал он.
Она отодвинула портьеру и подошла к нему.
— А вы не забудете, что мне пообещали? Он смотрел на нее, не понимая.
— Что я такое пообещал? — наконец спросил он.
— Что поможете мне поместить мои рассказики в газете.
Он торопился и впопыхах все перезабыл. Но она была так прелестна, склоня головку, словно кающаяся Магдадина, — и в чем ей было каяться? Он быстро оглянулся, убедился, что никто их не увидит, взял эту милую головку, и еще ниже наклонил ее вперед, и поцеловал куда-то в затылок. А потом он поднял эту головку, и поцеловал ее в рот, и сказал: «До свиданья!» — и вышел.
В унылой декабрьской тьме падал мокрый снег. До Оперы было десять минут хода. Взять извозчика? Лишний расход…
Он шел пешком и думал о Мэрте Брем. И о Дагмар.
«Почему я раз в жизни не могу, как другие, позволить себе любовную связь? Живем ведь только раз. Дагмар хорошая женщина. Но одно и то же день за днем, ночь за ночью, из года в год приедается. Вот уже четыре года, как мы женаты, а я ей ни разу не изменил. А ведь… А ведь я же не люблю ее! Так отчего же раз в жизни мне нельзя завести любовь на стороне? Помнится, на заре юности, я мечтал оставить свое имя в истории Швеции. Что-то не похоже на то, нет, не похоже. Так отчего же тогда не довольствоваться, тем, что само плывет в руки? Вздор. Чем плоха Дагмар? И она блюдет честь дома; не мешало бы и мне заботиться о том же. Ну, а фрекен Брем… Ей попросту хочется поместить в газете свои рассказы, и в счет аванса я сорвал этот поцелуй. Не будь Торстен Хедман нынче в Греции, аванс достался бы ему… И чтобы из такого начала проросла grande passion?[13] Сомнительно. Однако поживем — увидим…»
Но как обжег его ее маленький, острый язык…
Он увидел еще издали, что на тротуаре около Оперы толпятся люди, а газетные витрины плотно облеплены прохожими. Ему встретился знакомый журналист, и он спросил его:
— Что? Король умер?
— Пока еще нет.
…Он вошел в театральный подъезд. Время он рассчитал точно; был конец первого антракта, когда он вошел в зал и сел на обычное свое место; публика уже устремилась в партер. Низенький, плешивый господин с женой — высокой, тонкой, темноволосой, но уже чуть тронутой сединой дамой — прошли мимо него к первым рядам. Арвид знал ее в лицо и по имени. Она была та самая женщина, из-за которой Маркель в девяносто восьмом или около того попал в нервную клинику. И Арвид знал, что ей пришлось увидеть то, чего не видел больше ни один смертный: она видела, как Маркель плакал. Одно время ее называли «переходящим кубком».
Зал был уж почти полон.
Вокруг шелестел приглушенный говор: такой-то и такой-то разошелся с женой и женится на такой-то или такой-то… Да что вы, помилуйте, это совершенно проверено, я это из первых рук знаю…
Справа от него пустовали два кресла. Две дамы неслышно вошли и заняли их в ту самую секунду, когда погас свет.
Лидия.
Нет!.. Но с ним рядом, бок о бок с ним в самом деле сидела она, Лидия. Он узнал ее тотчас. На секунду ее ресницы взметнулись прямо на него. На целую бесконечную секунду. Глаза в глаза. Потом она отвернула от него головку, опустила веки и, казалось, углубилась в музыку. Сильный, прекрасный голос фру Клархольм-Фибигер заполнил зал…
Лидия сидела, слегка подавшись вперед и левой рукой подперев подбородок. Он искоса разглядывал эту руку. Он сразу же заметил и осознал, что обручального кольца на ней не было, а был платиновый перстень со смарагдом и двумя мелкими бриллиантами. Но что же из того?.. И все-таки… Он знал, что муж ее вскоре после свадьбы купил именье в Сёдерманланде, и, как он думал, с тех пор она зажила тихой жизнью с дочкой и мужем, которого, как он решил, она ценила и уважала и, может быть, даже любила. Бывает ведь, что пожилому мужчине удается снискать любовь юной девушки. Правда, в девяти случаях из десяти это все лицемерие и обман, и скрывается за этим совсем иное… Однако же на ней еще и жемчужное ожерелье со смарагдовым замочком… Как же иначе! Цена любви!
Вдруг он в темноте почувствовал, как лицо его залилось краской. Он сидел бок о бок с той, которую когда-то так любил. Через десять долгих лет после того, как в последний раз ее видел. И достало всего лишь нитки жемчуга со смарагдовым замочком, чтобы он пустился в эти низкие рассуждения и фантазии… Кто я? Что со мной? Что из меня будет? А сам-то я разве не продался Дагмар за две тысячи в год? Положим, на самом-то деле оно и неправда, но со стороны ведь и так можно судить… А ну как то же случилось и с Лидией? Кто знает, как все было? Так ли, как хочется судить и рядить со стороны?
Он украдкой ее разглядывал. Господи Боже, как она была хороша! Она переменилась, но как-то странно, словами не объяснить и трудно даже понять… Та же, и все ж другая. Она показалась ему еще прекрасней, чем прежде, но в красоте ее стало теперь что-то немилосердное, опасное. И что-то чужое проступало в ее чертах. Все в нем словно насторожилось: «Берегись этой чужой женщины». Встать и уйти, бежать в газету, написать рецензию, взять извозчика, забрать свою Дагмар от Рубиных и ехать домой!
Он никуда не ушел.
Кончилось действие. Он слышал, как она обменялась несколькими словами со своей компаньонкой или приятельницей. Та поднялась и вышла. Лидия осталась.
