— Да, вот уж подлинное достиженье…
Маркель взял со стола полосу верстки и пробежал глазами.
— Ну! Ты только посмотри! У Антона Рюге тут диалог, и один из собеседников называет церковь Густава Вазы «церковью Одина». Корректора же решили, верно, что тут фактическая ошибка, и переправили на церковь Густава Вазы! Знаешь, это похоже на историю со статьей Гуннара Хейберга. Он писал об удивительном выражении лица у тех, кто выходит из храма, особенно у тех, кто «ел Тело Господне». В верстке появилось «кто пел дело Господне». Он исправил ошибку и потребовал, чтоб статью набрали снова. И в новой верстке значилось: «кто пел дело Господне». Хейберг пошел к патрону и все ему объяснил: «Это же лишено смысла; видимо, корректор был какой-то благочестивый осел! Поют дело Господне все молящиеся в церкви, едят же Тело Его только причастники!» — «О да, положись на меня, — успокоил его патрон, — я прослежу, чтобы было «ел тело господне»». Хейберг преспокойно пошел домой. А назавтра прочел в газете: «…пел дело Господне».
Арвид шел кладбищем св. Клары. Сквозь изморозь уже пробивались редкие огни. Он не пошел ближним путем, потому что до половины третьего у него оставалось еще несколько минут в запасе. У могилы Бельмана он остановился. С двух тощих, голых деревьев медленно стекали на плиту дождевые капли.
А колокола всё звенели, всё пели…
Он пошел по Кларабергсгатан, завернул за угол, вышел прямо к «Континенталю», оставил у швейцара шляпу, пальто и трость, зашел в ресторан и огляделся. Тут было почти пусто. Лишь за столиком возле окна сидели два господина. И больше никого. Зала тонула в полумраке, только на двух столиках горели лампы. Время второго завтрака миновало, а до обеда еще было далеко.
Арвид прошел в самый дальний угол и хотел заказать себе чашку чая. Но в эту самую минуту вошла Лидия.
— Две чашки, — сказал он официанту, — и масла и гренки.
Официант включил лампу и исчез, бесшумно ступая по толстому ковру.
Они торопливо, натянуто обменялись рукопожатьем. Он боялся поднять глаза на ее лицо.
У нее с собой был свежий номер «Национальбладет». Она развернула его и показала ему рецензию о фру Клархольм-Фибигер в «Летучем голландце».
— Неужто она на тебя так подействовала? — спросила она.
— Не помню, — ответил он. — А что я такое про нее написал?
Он прочел: «Голос фру Клархольм-Фибигер из тех голосов, что могут заронить в душу мечту о счастье превыше всякого земного и людского счастья, о страсти превыше всякой страсти, о вечности, благости и о вечном блаженстве…»
— Да ну? Неужто я все это написал? Верно, все оттого, что, когда я ее слушал, ты сидела рядом. Впервые за десять лет ты сидела рядом со мной.
Официант принес чай, масло и гренки. Она сказала:
— Арвид…
Он сказал:
— Лидия?..
Потом она спросила:
— Ты любишь свою жену?
После минутного раздумья он ответил:
— Я люблю ее на лютеранский манер.
— А как это?
— О, не все ли равно…
Оба молча прихлебывали чай. Он думал: та ли она, что прежде? Та ли самая Лидия, которую я целовал тогда в сиреневой беседке? Но все эти десять лет?.. Люблю ли я ее, могу ли любить — после того как она отдала себя этому чужому мужчине, а может быть, и не ему одному?.,
Он сказал:
— Лидия. Помнишь ты тот день, десять лет назад, в кабинете у Торстена Хедмана?..
— Да, я помню… Смутно, правда. Но я помню.
— Помнишь ты, как я тебя о чем-то спросил и что ты на это ответила?
— Да… Нет, я не помню!
— Я спросил тебя о чем-то. Я попросил тебя о чем-то. А ты ответила: «Я бы хотела. Но я боюсь».
На губах ее заиграла неясная усмешка.
— Правда, я так сказала?
— Да.
— Вот как… Да-да, тогда я так сказала…
Он удержался было, но все-таки спросил:
— Может быть, с тех нор ты сделалась смелей?
Он старался поймать ее взгляд, но она глядела прямо перед собой в полутемную залу, все с той же неясной усмешкой на губах.
— Может быть, — ответила она.
И у него перепуганно, страстно заколотилось сердце. Он молчал. Она молчала тоже.
— Скажи мне, пожалуйста, одну вещь, — потом сказала она. — Где находится Тауницкое озеро?
— Тауницкое озеро?
Названье показалось ему странно знакомым, но он никак не мог вспомнить, где он слышал или читал его.
— Нет, — признался он наконец. — Я не знаю… Но, верно, где-то в Германии или Швейцарии. А к чему тебе? Ты думаешь туда поехать?
— О, я бы хотела, — ответила она. — Если б только узнать — где оно!
— Но разве это так трудно?
— Боюсь, что очень трудно, — сказала она. — Сегодня ночью я не спала, я лежала и думала про одно место из Ибсеновой драмы «Когда мы, мертвые, пробуждаемся». И все время, все время у меня звенело в ушах: «Дивная, дивная была жизнь на Тауницком озере!» И я подумала: верно, такого озера нет на свете. И, верно, в этом-то вся прелесть.
— А, вот как… Что ж, я думаю, ты права. Такое озеро нелегко отыскать на карте.
Оба притихли.
Потом она прошептала, казалось, и не заботясь о том, чтобы он расслышал:
— Но один-то раз, один-единственный раз можно попробовать отыскать его, свое Тауницкое озеро…
Он молча погладил ее руку.
— Лидия, милая, — бормотал он, — Лидия, Лидия… — Потом он спросил: — Как тебе живется с твоим мужем?
— Очень хорошо, — ответила она. И, чуть надменно улыбнувшись, она добавила: — общество его так полезно. Он так много знает и умеет.
— И ведь у вас было грандиозное свадебное путешествие?
— Да. Копенгаген, Гамбург, Бремен, Голландия, Бельгия, Париж! Ривьера, Милан, Флоренция, Рим! И потом от Бриндизи к Египетским пирамидам. Три тысячелетия, или четыре, или шесть — забыла — смотрели с пирамид на бедную Лидию Стилле. Ну, а потом обратно через Венецию, Вену, Прагу, Дрезден, Берлин и Треллеборг…
— До Тауницкого озера, однако, вы так и не добрались?
— Нет, там мы не побывали. В Бедекере оно не указано.
Теперь, кроме них, в зале никого не было. Засидевшиеся за завтраком двое господ ушли.
За окнами плыл заупокойный звон.
Он все еще держал ее левую руку в своей правой.
Он поднес ее к лицу и разглядывал перстенек со смарагдом.
— Красивое кольцо, — сказал он.
— Да. Маркус мне его подарил, когда я дала ему согласие.
Он секунду помедлил, потом сказал:
— Он был, выходит, так убежден в твоем согласии, что заранее припас дорогое кольцо?
— Нет, оно у него было еще прежде. Он рассказал мне целую романтическую историю, и она произвела на меня впечатление — тогда… Он любил одну девушку, давно, двадцать или тридцать лет назад, и для нее-то он купил это кольцо. Но он не успел ей его подарить, она его обманула. И он взял с меня клятву, что, если я когда обману его, я уже не буду носить кольца.
— И ты держишь клятву?..
Она смотрела прямо перед собой и не отвечала. Потом она сказала:
— Мне бы так хотелось рассказать тебе немного о моей жизни. Не теперь. Потом. Когда-нибудь. Или нет, я тебе напишу. У нас в Шернвике зимой такие длинные вечера. Вот я и сяду как-нибудь и напишу тебе. А ты не отвечай, это нельзя. Он такой ревнивый, и он следит за каждым моим письмом. Он их не вскрывает, нет, и не требует, чтобы я ему их читала. Но он за ними следит.
— Так ли хорошо тебе с твоим мужем, Лидия?..
— Бывает, — сказала она, — что мы заговариваем о разводе — зимой в Шернвике такие длинные вечера! Но всегда мы разговариваем об этом спокойно, деловито. И кончается все тем, что я остаюсь. Он умеет убеждать, мне его не переспорить. И он отец моей дочери. И у него деньги, понимаешь, деньги.
Он провел ее ладонью по своим глазам. Никто их не видел.
Вошли двое — уже обедать — и сели неподалеку. Он вынул из кармана блокнот, достал оттуда вдвое сложенный рисунок и положил перед ней на стол.
— Помнишь? — спросил он. Она тихонько кивнула.
— Спасибо, что хранишь…
— Много лет я носил его с собой, в блокноте.
Она перевернула листок и прочла свою выцветшую надпись и под ней четыре его строчки и потом долго сидела, молча глядя в пустоту.
— Но ты ведь добилась того, чего хотела, — сказал он. — Ты вырвалась далеко, вырвалась прочь. Или тебя тянет еще дальше?
Она не ответила, она только шепотом повторила последние слова его стихов:
— Когда ты написал это? — спросила она.
— Несколько лет назад. Кажется, почти тотчас после женитьбы.
Она все думала, думала.
— Нет, — вдруг ответила она на его вопрос, — нет, меня не тянет еще дальше. Теперь бы я иначе написала. Я бы написала так: «Я хочу домой, хочу домой, к себе домой!» Но я уже не понимаю, где он, мой дом. Не понимаю, где я была бы дома. Знаешь, я как будто потеряла самое себя. Знаешь, я как будто запродала свою душу. Но и прелесть-то была немалая; он ведь повел меня на высокую гору и показал мне все царства мира и славу их! И вот я предмет роскоши в прекрасном хозяйстве богатого старика! Теперь-то я знаю, какая правда в тех стихах: годами не искупишь часа… Ох, Арвид, Арвид, и отчего нам такая ранняя осень. Ведь мы же еще молоды!
