просто. После очередной короткой паузы снаружи каждый раз с новой силой начинались буря и дождь. Сапожки Алтерки с отвернутыми голенищами и его тонкие щегольские панталоны, казалось, выглядели все менее пригодными для того, чтобы бороться с такой погодой. К тому же на округу быстро опускался в тяжелых тучах элулский вечер. Он перекрывал Алтерке все дороги к возвращению.
— Знаешь, что я тебе скажу? — решилась наконец Эстерка — Оставайся уж ночевать тут. Куда ты пойдешь?
Алтерка только на короткое мгновение задумался. При этом он не смотрел ни на Эстерку, ни на Кройнделе.
— Да, дело пропащее, — сказал он, слегка пожимая плечами. — Я уж и сам вижу…
Даше, старой кормилице, которая, как всегда после ужина, пришла, чтобы вымыть посуду, Эстерка велела постелить «барину» на диване в столовой. Увидав белое постельное белье, которое вынули для «петербургского дяди», Кройнделе почему-то покраснела. Глядя в сторону, она проблеяла: «Спокойной ночи!» — и проворно, как козочка, проскакала те несколько ступенек, что вели в ее комнатку, и заперлась там. Эстерка слышала, как Кройнделе закрыла дверь изнутри на цепочку, и совсем успокоилась.
3
Тем не менее Эстерка заснула не сразу. Она ощущала вокруг какую-то опасность, но не могла понять, в чем она состоит. Ветер в трубе сильно выл. Он замолкал на короткое время, а потом принимался выть снова. Это была целая цепь коротких бурь. Далекие раскаты грома заставляли дрожать окошки, а голубоватые вспышки молний разгоняли темноту в доме. В зале, где лежал Алтерка, не раздавалось и шороха. Он, видимо, крепко заснул после такой дальней пешей прогулки, которую предпринял, чтобы добраться сюда…
В конце концов вой в трубе начал убаюкивать Эстерку. Плеск дождя по бревенчатым стенам и чувство тепла и уюта мягкой кровати подействовали на нее, как снотворное. Нет более сладких моментов, чтобы выспаться, чем когда снаружи идет дождь и стонут мокрые деревья…
В ее петербургской квартире все стояло на своих местах, как раньше: зеркала, столы, шкафы… Но здесь было как-то мрачнее, чем прежде. Зеленый мрак и удушливый, как перед бурей, воздух. В углу Эстерка узнала свой кринолин в цветочках. Она только что пришла с бала и сняла его. В шкаф этот кринолин не помещается… Но оставлять его так висеть тоже нехорошо — запылится. Она, Эстерка, зовет кого-нибудь из служанок… Вместо служанки перед нею вырастает ее муж Менди. С цилиндром Алтерки на голове он стоит рядом с ней в меховой шубе с пелериной. Он тоже только что с бала… Лицо у него как у того незнакомца, который повсюду бегает за ней и говорит на всех языках мира, что любит ее… Глаза у него как у волка. «Ай лав ю», [325] «Их либе дих», [326] — говорит он, хватая ее за обнаженную руку, а она вырывается. Ей любопытно, как всякой женщине, и одновременно она боится. «Иди! Идите! — говорит она тому, кто двоится в ее глазах. — Ты… вы ведь видите! Я полуодета»… Но тот цинично и вызывающе смеется. Теперь он совсем стал ее собственным мужем и говорит с нею языком Менди: «Ты все еще остаешься провинциалкой… Ты все та же самая лепельская красавица. Пойдем, пойдем со мной! Именно так, неодетой… Ведь у этого есть свой особенный привкус. Как у жареной дичи. Это отдает лесными орехами и грибами. Ты забыла?» Еще одна минута, и она бы уступила ему… И вдруг она отчетливо слышит, как ее служанка Кройндл кричит где-то в дальней комнате… Эстерка снова вырывается из жадных рук Менди и устремляет на него сердитый взгляд. «Что ты наделал? Что ты наделал?!» — кричит она, как безумная, и просыпается.
Снаружи, в саду, все еще стонали деревья, а в окошки барабанил дождь. Однако Эстерка была уверена, что услышала крик не только во сне. Это был один из тех криков…
В ночной рубахе и с домашним платком на плечах, она вбежала в столовую, пощупала диван. Постель Алтерки была распахнута и пуста.
— Ой! — коротко воскликнула Эстерка, как будто сердце у нее оборвалось и скатилось к босым ногам. Внезапный страх слепо погнал ее вперед и заставил подняться на те несколько ступеней, что вели в комнатку Кройнделе. Она стиснула кулак, чтобы изо всей силы садануть в запертую на цепочку дверь. Ведь она прекрасно помнила, что Кройнделе закрыла на цепочку дверь своей спальни… Но кулак ударил в пустоту. Дверь была полуоткрыта. Из ее черного проема доносился испуганный шепот:
— Дядя, миленький!.. Оставьте же меня… Мне больно. Тетя… услышит, услышит!
— Я слышу!.. — дико завыла в темноте Эстерка, перекрывая шум бури. — Алтерка, сын мой! Кройндл! Что вы натворили? Вы оба, оба…
И, не дожидаясь ответа от них обоих, она так же поспешно, как пришла сюда, спрыгнула назад с этих ступенек и, запершись в своей спальне, как безумная, принялась рыться в своей шкатулке для украшений. Там, на дне, среди тяжелых брошей, колец и ожерелий лежал, затаившись, как гладкая змея, тот самый шнур, свернутый, темно-красный, шелковый. Он когда-то уже должен был сослужить ей службу в подвале реб Ноты Ноткина, но отложил это на потом. Отложил на семнадцать лет. Теперь его время пришло… Сейчас!
Часть третья
ЭСТЕР ВТОРАЯ
Глава двадцать третья
Французы
1
В дверь спальной комнаты Эстерки кто-то ломился. Испуганный голос Алтерки хрипло умолял:
— Мама, успокойся! Умоляю тебя…
Она не отвечала. Дрожа, как в лихорадке, Эстерка пыталась нащупать на дне шкатулки красный шелковый шнур. Наконец она вытащила его со стуком, который издали рассыпавшиеся ожерелья. После этого Эстерка, жмурясь, словно от куриной слепоты, принялась искать глазами, куда бы надежно привязать этот шнур.
Алтерка не выдержал этой подозрительной тишины, воцарившейся в комнате матери. Одним сильным толчком плеча он высадил дверь. Никаких сверхусилий ему для этого не потребовалось. По-деревенски выбеленные доски двери держались на слабых петлях, а заперта она была лишь на одну тонкую цепочку. Полуодетый, он предстал перед блуждающим взглядом своей матери. По ее резкому движению, когда он вошел, Алтерка понял, что она что-то быстро спрятала на груди, под ночной рубашкой.
— Мама, успокойся!.. — почти хныча, попросил он. Но Эстерка смотрела на него, как лунатичка, мрачно, наполовину закатившимися глазами.
— Ты? — сказала она как-то странно задумчиво. — Опять ты? — И сразу же, как будто внезапно вспомнив, что произошло, она широко распахнула глаза. Голос ее смягчился: — Ты еще лучше своего папеньки! Лучше… Покойная мать Кройнделе была права.
