угнетенным, как в Средневековье, евреям. Царь Александр в России остановил исполнение уже изданного указа об изгнании евреев из сел…
Но сразу же после этого Наполеон резко охладел к подобной раздутой помпезности. Это было похоже на неровное дыхание предельно измученного бегуна. Он словно все время брал неверный тон. Великий Синедрион превратился в дешевую пародию на буквально библейские планы императора на Ближнем Востоке. Он стал своего рода еврейским парламентом, в котором христианские комиссары хотели играть первую скрипку и где они проповедовали от имени императора, призывая евреев к ассимиляции и к смешанным бракам с французами.
Уступчивые поначалу еврейские нотабли и раввины отрезвели. Начались тайные и явные трения с приславшими их еврейскими общинами и с французскими властями. И все здание Синедриона рухнуло, как карточный домик. Возобновились интриги французских клерикалов и грубые немецкие доносы с противоположного берега Рейна. Заклятые ненавистники евреев в Австрии и в России осмелели, замороженные было антиеврейские законы снова вступили силу. Больше незачем было бояться новой «еврейской власти» и не перед кем было отчитываться.
И снова Бонапарт пришел в бешенство от того, что его театральный трюк под названием Гран Санэдрэн оказался не в силах повернуть колесо тысячелетней истории, сломать упрямство вечного народа, которым он сам не раз восхищался. Кроме того, у него не было времени дальше возиться с евреями. Гораздо больше беспокойства ему доставляли другие народы, сидевшие на своей собственной земле и управлявшиеся собственными монархами и религиозными лидерами. Наполеон увяз в кровавых войнах с фанатичной католической Испанией, поссорился с римским папой и прогнал его из Рима, снова сражался в Центральной Европе — под Эсслингом, [343] Ваграмом, [344] а иногда — для разнообразия — под Веной…
На фоне своих постоянных триумфов и вечной неуверенности он начал высказывать преувеличенные оценки, произносить слишком эффектные слова, призванные разом охватить то, для описания чего крупным мыслителям требуются целые книги. Он высказывал свое мнение о старых и новых философских системах, о литературе, об изобразительном искусстве, о музыке… Крутившиеся возле него пройдохи и всякого рода титулованные лизоблюды подхватывали его высказывания и разносили, словно на золотых блюдечках, сопровождая своими глубокомысленными комментариями. Художники, писатели и артисты якобы восхищались столь высокоумными замечаниями, доходившими до них напрямую или опосредованно, через вторые и даже третьи руки. И приспосабливались к ним. Как портные — модными журналами, они начинали руководствоваться в своем творчестве тем, что сказал его величество Наполеон, с учетом того, где он улыбнулся, а где, наоборот, поморщился…
Единственный, у кого хватило мужества высказать противоположное мнение, был великий и вечно страдающий Бетховен. Однажды в Вене, после симфонического концерта, разбросав свои короткие толстые ножки на красном плюше кресла, торжественно-усталый, как маленький бог, Наполеон увидел поднявшегося к нему, чтобы поблагодарить за оказанную честь, маэстро с растрепанными волосами…
— Вы знаете, мэтр Бетховен, — сказал ему Наполеон, — итальянская музыка нравится мне больше ваших грандиозных симфоний…
— Это не удивительно, ваше величество, — вежливо ответил композитор. — Вы измученный человек, постоянно занятый войнами и политикой, а слушая устаревшие итальянские концерты, можно спокойно вздремнуть, позволить своим мыслям отдохнуть…
Устремленный на маэстро взгляд Наполеона вспыхнул, словно грозя прожечь собеседника. Император из практики знал, что этот его взгляд производил глубокое впечатление на людей и заставлял их чувствовать себя не в своей тарелке…
Однако на этот раз он не добился ожидаемого эффекта. Грубое, массивное лицо Бетховена осталось неподвижным. И Наполеон лишь кратким кивком подал ему знак, что эта милостивая беседа в императорской ложе завершена…
Глава двадцать пятая
Российская авантюра
1
Последние победы Наполеона при Асперн-Эсслинге и Ваграме, недалеко от Вены, не принесли ему покоя. Земля Центральной Европы буквально горела под его ногами. Парадный прием, устроенный ему в венском дворце, был холоден, а сам он был достаточно умен, чтобы увидеть и почувствовать, что старая австрийская аристократия презирает его и просто терпит, как нарыв на теле. Ведь если его тронуть, будет больно. Вот его и смазывают мазью, стиснув зубы, и ждут, пока он лопнет…
Но чего ему было требовать от чужаков, если свои собственные аристократы и в его любимой Франции, и в эмиграции относились к нему не теплее? Худшим из всех был Талейран, [345] его бывший главный церемониймейстер в Тюильри. Незадолго до новых трений с Австрией, приведших к войне и к битве при Ваграме, Наполеон поймал Талейрана на том, что тот продавал его австрийскому послу в Париже — Меттерниху. [346] Наполеон выругал Талейрана в присутствии множества людей. Выругал громко, в полный голос, визжа, как имел обыкновение делать в последнее время, когда был слишком сильно раздражен:
— Вы вор и трус! У вас нет ничего святого! Вы бы и родного отца продали. Я оказывал вам все возможные милости, а вы оказались способны совершить против меня самые большие гнусности. Не понимаю, почему я до сих пор вас не повесил… Но еще не поздно…
Он выругал и прогнал его, но Талейран, как потом передавали Наполеону, лишь по-иезуитски усмехнулся, покидая дворец, и сказал сопровождавшему его к выходу главному лакею так:
— Жаль, что столь великий человек так дурно воспитан…
Неудавшаяся кампания в Испании, как и интриги Меттерниха, очень мало помогли Австрии. Под Ваграмом австрийские войска потерпели тяжелейшее поражение, а еще тяжелее для Австрии был Венский мир. [347] Однако это не помешало вонючему лису Меттерниху продолжать плести свои интриги. И нити для этих интриг давали ему бывший главный церемониймейстер Талейран и министр полиции Фуше. Оба они завидовали высоко вознесшемуся якобинцу и ненавидели его и его нынешнюю неограниченную диктатуру. Он, Наполеон Бонапарт, имел относительно этого однозначные сведения…
С другой стороны, Наполеона ужасно волновало то, что говорил так называемый «пепл де Пари». [348] Его агенты следили за простонародьем и подслушивали, о чем болтали за стаканчиком вина в парижских кабачках. Это пугливое любопытство все больше переходило у него в слабость знаменитого артиста, который стареет и боится потерять популярность. Ему необходимо слышать каждый вечер крики «браво!» и рукоплескания. В противном случае он падает духом и перестает верить в свой талант. Париж с его веселыми бульварами и тысячами шумных бистро — это большая галерка европейского театра. Чтобы эта галерка с каждым днем все сильнее топала ногами и все дольше и ритмичнее аплодировала, крича «браво!», надо придумывать для нее захватывающие военные походы, новые политические события, новые перемены на тронах. Он, Наполеон, менял надоевших ему царьков, как декорации, и усаживал на
