их место «своих людей». Однако это было скорее следствием азарта, чем расчета, больше авантюрой, чем реально продуманным поведением.
Вынужденный приспосабливаться одновременно и к «традиционным» аристократическим родам старой Европы, и к простонародью, ни в коем случае не желавшему забывать те привилегии и свободы, которые обещала ему Великая революция, Наполеон постоянно метался от старого к новому и обратно. Это страшно раздражало его, держало его в неослабном напряжении. И даже малейший просчет одного из его генералов или высокопоставленных чиновников приводил императора к вспышкам дикого гнева и отчаянию. Он был подобен льву с тонкой и нежной, как у хрупкой женщины, кожей. Он был способен проглотить на обед целую страну вместе с ее троном, но малейшая царапинка на пальце выводила его из себя…
Наполеон сам чувствовал, что в конце концов будет растерт в муку между жерновами этих противоположностей из-за постоянной необходимости бросаться то вправо, то влево… И чтобы положить этому конец, он дал широкие возможности бывшим аристократам занимать высокие должности наравне с бывшими якобинцами. Таким образом, как рассчитывал Наполеон, они будут ожесточенно конкурировать между собой, а его оставят в покое. Бывшие маркизы и бывшие члены Конвента будут носиться, как помешанные, устраивая свои собственные карьеры, а про него позабудут…
Еще когда хитрый и упорный Талейран занимал высокий пост в Тюильри, Бонапарт сказал ему о бежавших аристократах слова, ставшие крылатыми: «Революция уже давно простила эмиграцию. Теперь пришло время, чтобы эмиграция простила революцию».
И эмигранты простили. Простили от всей души. Измученные и изголодавшиеся, они приезжали назад из Германии, России и Англии и получали высокие должности, чины и влияние в своем территориально разросшемся Отечестве. И вместо того чтобы устраивать интриги против императора Франции, сидя во враждебных ей государствах, они служили ему в качестве прилежных префектов и способных военных. Однако они все-таки сохраняли заметную дистанцию по отношению к бывшим якобинцам. Аристократы смотрели на них сверху вниз и, по мере возможности, избегали. Во Франции запахло угрозой двоевластия. Весь государственный аппарат мог в любой день встать с ног на голову.
Чтобы затянуть эту новую трещину, Наполеон прибег к совершенно исключительным диктаторским средствам. Не только права на получение должностей и чинов должны были теперь стать одинаковыми для обоих классов, но и сам их социальный статус должен был быть окончательно выравнен. Требовалось создать единый живой социальный сплав обеих этих каст, то есть старой и новой Франции, объединяющий контрреволюционеров и революционеров, версальских маркизов и бывших членов Конвента. Если ассимиляция евреев французами не удалась, необходимо было сделать так, чтобы удалась ассимиляция французов французами.
И Наполеон взялся за это слияние резко и грубо. Как будто это были не хорошо развитый и отсталый классы людей, а породистые и беспородные лошади на конезаводе… В 1811 году дело дошло до циркуляра, приказывавшего всем префектам составлять списки всех богатых и аристократических невест в своих департаментах, чтобы выдать этих аристократок замуж за офицеров и чиновников Французской империи.
Больших результатов эта кампания принудительных бракосочетаний не принесла, кроме трагикомических сцен в провинциях. Но она была характерной для попыток Наполеона соединить старую и новую Францию, что, по его мнению, должно было гарантировать будущее империи и его собственной династии — династии Бонапартов.
2
Но пойди оснуй династию, когда на поле, которое он пахал уже так давно, ничего не растет. Жозефина не могла больше иметь детей.
Поэтому он был готов испытать это сплавление высших классов с низкими на себе самом: он, вознесшийся на самую вершину сын простого адвоката из Аяччо, планировал жениться на дочери европейского монарха и родить от нее ребенка.
Рождение такого принца должно было сразу же заполнить пропасть между старой аристократией и парвеню. Тогда исчез бы тот привкус пренебрежения, который он все еще ощущал по отношению к себе в королевских дворах Европы. Любовь требовалось заменить на расчет.
И он развелся со своей первой и последней любовью, которая еще была осколком революционной неразберихи, с Жозефиной, вышедшей из кармелитской тюрьмы, как из могилы, и переступившей через обезглавленного на гильотине мужа, чтобы надеть на свою черноволосую голову упавшую корону Франции. Он развелся с той, которую в глубине души любил до последнего вздоха и которой простил, десять раз простил все романы, что она крутила за его спиной. Он погубил свою единственную любовь так же, как губил своих лучших гренадеров, — ради победы над врагом. Так же, как он утопил в море три тысячи турецких солдат, когда у него не осталось для них лишнего провианта…
Разведшись в нарушение католического закона и вопреки своим сопротивлявшимся этому шагу чувствам, он ходил хмурый по большим залам Тюильри и, несмотря ни на что, все-таки женихался. Вопрос был только в том, на ком жениться. На петербургской принцессе или же на австрийской? Партии бывших революционеров больше нравилась Россия. Партии аристократов — Австрия. Последняя, с помощью еще не отправленного в отставку Талейрана, напрягала все свои силы, чтобы взять верх, и это ей удалось. Задняя мысль этих высокопоставленных и влиятельных людей была проста: чем с более аристократичным царствующим домом породнится Наполеон, тем решительнее ему придется отряхнуть с себя остатки своего революционного прошлого и освободиться от всех своих якобинских последователей; и тем больше выиграют остававшиеся во Франции и вернувшиеся из эмиграции аристократы…
Тоскуя по Жозефине, Наполеон женился через три месяца после развода с ней. Точнее было бы сказать, что он заставил себя жениться на австрийской принцессе Марии-Луизе, [349] настоящей немке, пышной и сладкой, как сдобная булка с медом. Правда, она была глуповата, а лицо ее — слегка изрыто оспой. Хорошее воспитание и хорошие родители научили ее терпеть ее не слишком высокородного мужа, которого она никогда не любила. Она попала во дворец Тюильри, как в золотую клетку, но, тем не менее, улыбалась, всегда улыбалась своими серо-голубыми кукольными глазами. Даже когда тосковала по родительскому дому и ей хотелось плакать.
И — о, радость! Родился ребенок. И именно мужского пола — будущий «орленок»… [350] В первый раз за всю свою суетную жизнь Наполеон ощутил отцовскую гордость, тихую благодарность новорожденному и его еще слабой матери. То, что он годами безуспешно пахал высохшее поле Жозефины, часто приводило его к мысли, что, может быть, это он, а не она, виновен в том, что у них нет детей, что это он истрепался и утратил силу — во время десятков кровавых сражений, в лонах десятков чужеземных красавиц. Ведь Жозефина все-таки произвела на свет от своего первого
