получить для себя лично садистское наслаждение от постоянных волнений Наполеона, его министр полиции Фуше, [338] бывший якобинец и скрытый недоброжелатель императора, еще и преувеличивал десятикратно опасности в каждом таком отчете. После его ухода ближайшая прислуга почти всякий раз видела Наполеона бегающим по своему кабинету, как безумный. Он разговаривал сам с собой и даже кричал себе, что так дальше не может продолжаться, что он окружен со всех сторон подкупленными убийцами и что Англия узнаёт обо всех его планах… В такие моменты Наполеон действительно был способен уничтожить всех и вся вокруг себя, лишь бы избавиться от этой постоянной неуверенности.
Страх всегда и повсюду был одной из сильнейших движущих сил человечества, наряду с голодом и половым влечением… Эти три демона всегда подталкивали людей и к стремительному взлету, и к глубочайшему падению. Не был исключением и такой гений, как Наполеон Бонапарт, когда им овладевала одна из этих злых сил. Страх еще сильнее «разгонял» его нечеловеческую энергию. Но чем дальше Наполеон отшвыривал свою неуверенность, тем сильнее она наносила ответный удар.
Эта движимая страхом энергия действовала так, что каждая новая победа, вообще каждое событие, помогавшее расширить его господство, не только не уменьшали его затаенный страх, но, напротив, постоянно его увеличивали. А чем больше Наполеон боялся реванша и интриг со стороны сильнейших европейских монархов, тем больше эти монархи боялись революционной французской армии, новых политических идей, которые она несла с собой, и личных амбиций Наполеона. Таким образом возник заколдованный круг, в котором победители и побежденные суетились, шумели, но никак не могли прийти ни к какому более или менее надежному соглашению, к хотя бы небольшой доле доверия. Одной рукой подписывались всякого рода мирные договоры с Наполеоном, а другой — заключались соглашения с Англией, с Россией, с Испанией. Они, словно змеи, переплетались между собою и тут же кусали друг друга. В итоге весь европейский континент был охвачен паникой, из которой ни избивавшие, ни избиваемые не видели никакого выхода.
2
Это постоянное брожение в Европе, во всех ее умах, народах и классах, создавало ту неустойчивую почву, на которой придумывались и осуществлялись дальнейшие наполеоновские планы. Это было похоже на какой-то цех, где было больше вонючих гнилых испарений, чем свежего воздуха и солнца… Планы Наполеона росли, не пуская прочных корней и не давая семян. Это были мегаломанские авантюры в стиле Александра Македонского. Они базировались скорее на кабинетных знаниях и сомнительных отчетах, чем на реальности большого мира. Рос нездоровый аппетит Наполеона, его стремление поглощать всё новые и новые территории прежде, чем были переварены территории, проглоченные раньше. Наскоро сшить белыми нитками новоприсоединенные страны и маршировать дальше, не считаясь с тем, что такие слабо сшитые государственные образования с наспех коронованными родственничками могут внезапно разорваться за спиной уходящих французских армий и отрезать им путь назад, в Париж. И это действительно случилось, правда, позднее, когда Наполеон втихаря бежал из Москвы и оставил свою великую армию в глубоких снегах на милость Небес.
Постоянная неуверенность привела и к тому, что Наполеон потерял верную дистанцию в отношениях с таким древним народом, как еврейский, которым он, будучи генералом, а потом первым консулом, так восхищался. С народом, который, по его собственным словам, «дошел до нашей эпохи, оставив позади себя целую цепь столетий, гордясь своей вечностью и считая самой большой своей привилегией иметь в качестве законодателя не человека, а одного-единственного Бога…» [339]
Еще каких-то восемь-девять лет назад, когда дух Наполеона был свеж, а гений окрылен не страхом, а революционным мужеством, эта особая сила «избранного народа» очень привлекла его, будила в нем амбиции стать современным законодателем того же самого народа, доказать всему миру, что тысячи лет преследований не смогли сделать того, что он совершит одним жестом, взяв этот народ под защиту совершенно новых законов. Конечно, он сильно ошибался — и относительно уступчивости еврейства, и относительно своих человеческих сил и способности месить такой материал… Однако объем свершений все-таки был очень велик. Во всяком случае, когда Наполеон понял: мелкими законодательными шагами невозможно убедить мировое еврейство в том, что столь великое прошлое требует великих деяний…
И Наполеон попробовал совершить их. Во время его Египетской кампании (в 1798–1799 годах) его горячечная фантазия зашла далеко, намного дальше, чем английская фантазия в нашем двадцатом столетии… Из запыленной палатки в арабской пустыне он рассылал свои ставшие знаменитыми призывы ко всем евреям стран Востока. Он требовал от них поддержать французскую армию, встать под знамена Франции и под его, Наполеона, командование, потому что он идет к ним не как европейский завоеватель, а как освободитель. Сидя на волосатом горбу своего верблюда, Наполеон воображал многокрасочную еврейскую массу, устремляющуюся изо всех стран Изгнания в отстроенный заново Иерусалим, к восстановленному Храму, к Синедриону. А себя самого он видел современным Киром, простирающим свои царственные руки и взывающим библейским языком: «Так говорит Бонапарт, царь Французский: все царства земли отдал мне Господь, Бог небесный, и Он повелел мне построить дом Ему в Иерусалиме, что в Иудее. Кто из вас — из всего народа Его желает, — Господь Бог его с ним, и да взойдет он!» [340]
После поражения при Трафальгаре началась деградация. Болезненно раздувающиеся идеи лопались так же быстро, как и появлялись. После своей великой победы под Аустерлицем Наполеон, остановившись в Страсбурге, прислушался к доносам, которые немецкие депутации подавали ему на еврейских купцов в Эльзасе, и вскипел… Вместе с французскими клерикалами Наполеон начал планировать сузить объем прав, предоставленных евреям Великой революцией как в самой Франции, так и в оккупированных странах. Проще говоря, он начал прибегать к тем мелочным средствам, которые уже давно стали залежалым товаром даже у мелких феодальных правителей по ту сторону Рейна. Это были средства, от которых он сам прежде отворачивался с презрением. Однако он тут же, одним рывком, освободился от этой липкой мелочности и бросил возвышенный призыв евреям Франции и Италии — призыв, который со временем должен был определить лицо эпохи и породить грандиозные последствия для всего мирового еврейства и для либерального престижа Франции: Гран Санэдрэн!.. Великий Синедрион!
Девятого февраля 1802 года открылось первое заседание Синедриона [341] в одном из красивейших залов рядом с парижской ратушей под председательством реб Довида Зиценхайма из Эльзаса. [342] Весть об этом величественном историческом событии прогремела по всему миру — как еврейскому, так и христианскому. В Австрии испугались новой «еврейской власти» и собрались было дать немного больше прав своим
