В ослепительно-белом легком костюме и замусоленной соломенной шляпе он взбежал на пристань и подозвал к себе остальных участников квартета. Нотариус Ловен, статный, светловолосый, розовый и даже красивый, если бы не начинавшееся брюшко и некоторая кукольность лица, встал в позу, пробуя наудачу высокие ноты. Кандидат Шернблум, широкоплечий юный вермландец с глубоким, тихим взглядом, старался держаться в тени. Тут подоспели и старик Стилле, и Филип, барон дал тон, грянуло «Выше певческое знамя», и все двинулись к Красной даче, где на увитой хмелем веранде сверкали, ожидая их, бутылки и стаканы.
Все больше смеркалось, и на белесом северном небе уже зажглась светлая августовская звезда Капелла.
Лидия стояла на крыльце. Почти весь вечер она бегала с кухни на веранду и обратно, возясь со «склянками», — так она называла бутылки и стаканы, да и вообще все то, что относится к хозяйству. Ей пришлось накрывать на стол самой. Августа, уже двенадцать лет прислуживавшая им старушка, шипела, как горячий утюг, всякий раз, как ждали гостей, и ни за что им не показывалась.
Лидия немного устала.
Тишину вечера нарушали песни, исполнявшиеся сперва под легкие препирательства между тенорами, а потом и под звон стаканов, искрящихся тремя видами весьма крепких прохладительных. Но вот пенье смолкло, и на террасе воцарились мир и покой. Лидия стояла у перил и смотрела в серый сумрак. Она слушала разговор мужчин, но слов почти не различала. Глаза ее расширились, повлажнели, и на сердце вдруг стало тоскливо. Когда ее милый был среди других, ей всегда казалось, будто он за тридевять земель от нее. А сидел он от нее всего-то в трех шагах.
Вот голос отца:
— Ты ходил ни выставку, Фройтигер?
Это было лето выставки 1897 года.
— Да, вчера мне случилось быть в городе, и я туда заглянул. Ну, и по старой привычке, — я ведь не меньше ста огромных всемирных выставок перевидел, — как вошел, сразу же и спрашиваю: где тут у вас «Танец смерти»? А «Танца смерти»-то и нет! Я тотчас в обморок. В таком состоянии и ввалился в первый зал. Кстати, ты ничего не выставил?
— Ни черта. Я не выставляюсь. Я продаю. Но я на прошлой неделе был там, смотрел. Есть на что поглядеть. Один датчанин написал такое солнце, что на него смотреть — глазам больно. Отменная работа! Но разве угонишься за ними, за нынешними, разве научишься всем новомодным штучкам! Я уж стар. Твое здоровье, Ловен! Ты совсем не пьешь, Шернблум! Твое здоровье! Как-то в восьмидесятые годы я вдруг понял, что я несовременен, и решил погнаться за модой. Закаты набили всем оскомину, и сосны начинали приедаться. Тогда я намалевал «Сараи в ненастье». И замышлял продать их Гетеборгскому музею. И — представьте — картина попала в Национальный музей. Там и по сей день висит. Ну, я был весьма польщен и взялся за прежнее. Н-да!
— Твое здоровье, старый плут, — крикнул Фройтигер. — Нас с тобой на мякине не проведешь. Вот Ловен — тот все вверх глядит, — на то он и тенор. А Шернблум чересчур молод. Молодежь замечает только себе подобных, а нас, старичье, не ставит ни в грош. Правда, Арвид?
Лидия вздрогнула. Арвид… Кто-то другой зовет его по имени! И как запросто!
— Ваше здоровье! — отозвался Шернблум.
— Веселей, мой мальчик, — продолжал барон. — Тоскуешь, верно, по своим горам в Вермланде?
— Какие уж там горы, — возразил Шернблум.
— Ну, почем я знаю, — сказал Фройтигер. — Я весь мир исколесил — кроме Швеции. А с Вермландом меня только то и связывает, что бабка моя по отцу в юности была влюблена в Гейера. Но он дал ей отставку. Дело было так. Гейер катался на коньках с моей бабкой на одном вермландском озере, — кажется, на Фрикене, и было это в начале нынешнего века. Надо думать, в тринадцатом году, ну да, ведь тот год была суровая зима. И бабка моя возьми и шлепнись на лед. Тут-то Гейер и увидал ее йоги. И они оказались куда толще и короче, чем он предполагал. И пламя угасло! Ну а мой дед, горнозаводчик, малый не промах и не такой эстет, взял ее себе в жены. Вот так и получилось, что я зовусь Фройтигер, живу на свете, что я, ваш покорный слуга, сижу с вами и наслаждаюсь природой. Н-да!
Нотариус Ловен уже давно начал выказывать признаки нетерпенья. Он ерзал на стуле и откашливался. Потом вдруг встал и завел арию из «Миньоны». Прекрасный голос звучал сегодня особенно глубоко и нежней всегдашнего: «Узнает ли она — в невинности девичьей, — что нежность дней былых уж страстью душу жжет…»
Лидия спустилась на лужайку перед верандой, срывала листочки с куста барбариса и растирала пальцами. Кандидат Шернблум поднялся и стоял теперь у перил веранды на месте, только что оставленном Лидией. Она медленно углублялась в сад. В саду густел сумрак. У сиреневых кустов подле беседки она помедлила. Сюда несся голос Ловена:
О, весна, приди, оживи ее ще-очки…
Ничего не поделаешь, на верхнем си-бемоль он пустил петуха.
Она услыхала шаги по гравию.
Она узнала эти шаги. И спряталась в беседке.
Осторожный голос:
— Лидия?
— Мяу! — раздалось из беседки.
Но тотчас ей стало стыдно, что она так глупо мяукнула, и она не могла даже понять, зачем это сделала. И протянула к нему руки.
— Арвид. Арвид.
Долгий поцелуй.
Задохнувшись, он оторвался от нее и сказал тихо:
— Я тебе нравлюсь?
Она спрятала лицо у него на груди и молчала. Потом она спросила:
— Видишь ты вон ту звезду?
— Вижу.
— Это вечерняя звезда?
— Нет, не думаю. Вечерняя бы уже зашла в этот час. Это, верно, Капелла.
— Капелла. Какое красивое имя.
— Красивое. Но означает попросту «Коза». А почему звезда зовется «Козой», я не знаю. И вообще я ничего, ничего не знаю.
Оба умолкли. Вдалеке кричал коростель. Арвид сказал:
— Неужели я тебе нравлюсь?
И снова она уткнулась головой ему в плечо и не ответила.
— Правда, Ловен хорошо спел? — спросил он.
— О, у него прекрасный голос.
— А Фройтигер забавный, правда?
— О, я так люблю его слушать. И все это совсем не зло…
— Ничуть…
Они стояли, прижавшись друг к другу, и, покачиваясь, смотрели в звездное небо. Потом он сказал:
— А ведь это из-за тебя Ловен пускает петуха, и это ради тебя петушится старый Фройтигер. Оба в тебя влюблены по уши. Ну вот, теперь ты знаешь. Так что выбирай.
Он расхохотался. А она поцеловала его в лоб. И шепнула — тихонько, почти про себя:
— Что там прячется за этим лбом. Ах, если б знать…
— Там не скрыто ничего примечательного, — ответил он. — И зачем это знать? Знание не приносит счастья…
Она ответила, глубоко заглядывая ему в глаза:
— Я тебе верю. И с меня довольно. Ты будешь ведь зимой в Стокгольме, и мы будем видеться иногда, с меня и довольно. Ты ведь практику в гимназии проходишь?
— Да, — ответил он. — Скорее всего. Учителем, думаю, я не стану. Это такая тоска. Но с дипломом я, пока суд да дело, могу временно учительствовать. В ожидании.
— В ожидании… Чего?
— Сам не знаю. Возможно — ничего. В ожидании, пока сумею создать хоть что-нибудь стоящее. Нет, учителем я не стану. Это не будущее. Для меня это не будущее.
— Да, — сказала она, — Будущее. А что мы о нем знаем?
Долго они стояли тихо под тихими звездами. Потом она вдруг вспомнила его давешнюю случайно оброненную фразу и спросила:
— Что, у вас в Вермланде нет высоких гор? А я думала…
— Ну, горы там выше, чем тут, но настоящих гор там нет ни одной. Да я их и не люблю. То есть я люблю по ним лазать, но не хотел бы жить зажатым в их кольце. Все так много говорят о горном пейзаже. Говорили бы о равнинном. Живут-то люди в долинах, не на вершинах. И горы застят солнце, как высокие дома в узких проулках. В наших краях чуть не весь день — ледяные сумерки. Только очень короткий час среди дня действительно красив: когда солнце стоит еще на юге, или чуть пораньше, когда оно над самой долиной Ясной реки. Тогда всё в таком странном освещенье, тогда глаз не отвести от юга, река вся видна, вся залита солнцем, и тогда думается — вот взгляду открыт весь мир.
Лидия слушала немного рассеянно. Она слышала «странное освещенье» и «открыт весь мир», и она слышала коростеля с поля.
— Да, мир, — сказала она. — Арвид, как ты думаешь, могли бы мы с тобой создать свой собственный мир, где были бы только мы двое и — никого?
Он ответил тоже немного рассеянно:
— Отчего бы не попытаться…
Но вот с веранды вдруг донесся голос барона:
— Певцы! Певцы-ы! Едем!
Она обвила руками его шею и шепнула ему в самое ухо:
— Я тебе верю. Я верю. И я буду ждать.
И снова голос Фройтигера:
— Певцы-ы!
По разным тропкам оба заторопились к веранде так, чтобы прийти к ней с противоположных сторон.
Лидия стояла подле распахнутого окна в своей комнате и сквозь слезы смотрела в летнюю ночь. Там, в заливе, по лунной полосе лодка увозила певцов. Они сидели на веслах и пели ей серенаду.
