проникли уже и в Комиссию. Расположились там, как у себя дома. Вот что значит быть американцем. Вот она, сила денег…
— Хорошо, хорошо, — проговорил господин Марку, — но ведь не сам же он туда явился, ведь его пригласили.
— Вот это-то меня и бесит, — отозвался начальник таможни. — Значит, я, представитель государственной власти, чиновник высшего ранга, заслуженный человек, стою как теленок у ворот, а этому выскочке оказывают честь и уважение.
Со стороны лоцманского поста раздался долгий звук сирены. Белый флаг вместе с красным шаром поднялся на главном маяке, что означало: «Вижу военные корабли».
От дебаркадера отвалил дежурный лоцманский катер и направился к устью Дуная, чтобы встретить военные суда, вырисовывавшиеся на горизонте.
Все, кто был на набережной, устремили взгляды в открытое море.
Облака серого дыма плыли по небесной лазури.
— Кажется, это наш флот! — взволнованно проговорила Львица.
— Слава богу, румынская эскадра решила наконец заглянуть сюда, чтобы поднять наш престиж и укрепить нашу национальную, как это говорится, независимость перед лицом всей этой иностранщины…
Море было спокойное. Но легкий боковой ветер дул довольно упорно и мешал кораблям идти в открытом море кильватерной колонной.
Когда на мачте флагманского судна взвились три цветных флажка, означавших долгожданный сигнал: «Действовать по усмотрению», — все моряки облегченно вздохнули.
Четыре дня и четыре ночи кружила эскадра вокруг Змеиного острова. Маневры, стрельба, торпедные атаки…
Невыспавшиеся, издерганные офицеры и матросы пристально вглядывались в ту сторону, где находилось устье Дуная и порт, в котором они могли отдохнуть. Все втайне ожидали, что перед ними раскроются врата желанного рая.
Единая линия кораблей резко поломалась, и суда, выпуская из труб клубы черного дыма, прибавили скорости, стремясь обогнать друг друга и скорее достичь долгожданной тихой заводи.
Как и обычно, позади всех шло учебное судно, старый бриг «Мирча». Он слегка покачивался и, подставив ветру все свои паруса, был похож на огромную белую птицу с распростертыми крыльями, парящую над волнами.
На корме, прислонясь к огромной бухте просмоленного каната, стоял новоиспеченный моряк, доктор Барбэ Рошие, недавно назначенный судовым врачом, и наводил на горизонт бинокль, страстно желая увидеть «зеленый луч». Ему представился случай проверить утверждение Жюля Верна, в книге которого он еще в детстве вычитал о знаменитом луче, появляющемся в тот момент, когда на закате кроваво-красный краешек солнца окончательно погружается в морскую пучину.
Поскольку доктор успешно прошел «боевое крещение» и уже в первом походе доказал, что моря он не боится, старший офицер, капитан-лейтенант Минку, и его помощник, младший лейтенант Нягу, были полны решимости посвятить доктора во все морские тайны и «оморячить» его, превратив из сухопутного человека в настоящего морского волка.
Старший офицер, его помощник и врач представляли собой неразлучную «святую троицу» — отца, сына и святого духа. Почти не расставаясь друг с другом, они вели бесконечные споры. Какая-то тайная связь объединяла этих людей, столь несходных и по возрасту и по натуре. Но общая страсть к культуре и твердость характеров вызывали всеобщее уважение к этой троице среди небольшого мирка офицеров эскадры.
Старший офицер Минку, дослужившийся до капитан-лейтенанта, был уже на возрасте, седой, но с черными усами и суровым взглядом. Был он человеком добрым, с широкой, благородной душой, но этого никто из начальства замечать не хотел.
С возрастом он совсем не изменился, сохранив и юношескую фигуру, и отзывчивую душу. Ходил он слегка вразвалку, морской походкой, над которой посмеивались его коллеги. О нем в шутку говорили: последний моряк-романтик. Прекрасный знаток маневров с парусами, он приводил в восторг всех старых моряков в восточных портах. В его формуляре, хранившемся под замком у капитана, было сказано лаконично: «Хороший моряк, слабый военный. Неуравновешен, критический склад ума, прекрасно образован. Жалко, что много времени тратит на чтение книг, не относящихся к морскому делу».
Моряк по призванию, он окончил морскую школу во Франции, в Бресте, и совершил кругосветное путешествие в качестве гардемарина на «Эфигении». Однако экзамена на командора он не сдал вследствие несчастной любви и грандиозной попойки, закончившейся публичным скандалом. Двое его коллег, которых он сам готовил, получили широкие нашивки раньше его.
Младший лейтенант Нягу, служивший штурманом, брюнет с голубыми глазами и юношеской фигурой, считался «тонким» молодым человеком. В школе товарищи его прозвали Беби. Говорил он мало, зато много читал. Был застенчив и вместе с тем самолюбив, весьма чувствителен, даже порой раздражителен, из-за чего и не любил широко общаться с людьми.
Натура целеустремленная и одновременно обладающая богатым воображением, Нягу еще не нашел себя в жизни. Из-за выбора профессии он поругался со всей семьей. Мечтая стать моряком дальнего плавания (он даже просил, чтобы его назначили на торговое судно, совершавшее регулярные рейсы Галац — Роттердам), он был назначен на военный корабль. Нягу был чем-то вроде духовного сына старшего офицера, который взял его под свое покровительство с первого же дня вступления на корабль.
Доктор был весьма интересным и в своем роде исключительным человеком. Сухой, жилистый, совершенно лысый, он носил реденькую рыжую бородку. Из-под выпуклого сократовского лба глядели светло-голубые, словно выцветшие, глаза.
Он окончил медицинский факультет довольно поздно, когда некоторые из его коллег уже стали профессорами.
Пользуясь авторитетом и престижем студента-ветерана, он в свое время неоднократно возглавлял студенческое движение и провел несколько забастовок, вызвавших большой шум.
Позднее, когда он уже получил диплом и должен был отбывать воинскую повинность, военное министерство сочло за благо послать его на флот, а не в сухопутные части.
В молодости доктор несколько лет провел в Бельгии. Про него говорили, что он был воинствующим анархистом. На какие средства он жил? Чем он там занимался? Все это оставалось тайной.
К тому времени, когда он попал на «Мирчу», Барбэ Рошие уже остепенился, хотя и продолжал оставаться человеком весьма суровых взглядов и непреклонным индивидуалистом.
Его социальные взгляды не укладывались в рамки ни одной политической программы. Он выработал свою собственную доктрину, которую называл позитивным гуманизмом.
Читал он больше философские книги, чем медицинские, натурой был сложной, глядел на окружающий мир с глубочайшим презрением, как бы с высоты собственного величия, спорил до хрипоты, цинично жонглируя самыми смелыми парадоксами.
Всем, кто считал его мизантропом и озлобленным человеком, он отвечал с горькой грустью: «Я стал мизантропом именно потому, что слишком любил человечество; я скептик из-за того, что я слишком верил в истину и справедливость».
Словно черный буйвол, которого что-то подгоняло сзади, мимо промчался миноносец, зарываясь в воду носом по самые клюзы, похожие на ноздри. Рассекаемая форштевнем
