— Может, и вы из иерусалимских дворян?
А другой добавил:
— А мы думали, что вы из дворян, Господи помилуй!
Он дал на них окрик, какого они заслуживали.
Но они не унимались. Собрался кружок. Кто-то из их компании кинул ему:
— Извиняйтесь, Заплатин! Сейчас же!
Извиняться! Он был в таком состоянии, что у него в глазах заходили круги. Поднялся гвалт.
И когда «суб» стал разузнавать, кто начал эту схватку, — зачинщиком остался он, Заплатин, и «суб» внизу в сенях у вешалок сказал ему внушительно:
— Вам бы, Заплатин, с вашим прошедшим, надо было себя потише вести.
Большими шагами пересек он двор и вышел из ворот, ближе к углу Никитской.
В самых воротах его остановил, почти с разбегу, Григоров в долгополом пальто и высокой мерлушковой шапке.
— Заплатин! Друг сердечный! Тебя-то мне и нужно. Нарочно бежал захватить тебя после лекции.
— Что нужно?
— Да что ты какой? Съесть меня хочешь?
— Говори! Можешь и на ходу рассказать.
— Хорош ты! Нечего сказать! Удрал домой — и хоть бы записку… А я на тебя рассчитывал! И вышло даже некоторое расстройство.
— Мне не до того было!
— Ну, а теперь ты от меня не отвертишься.
Григоров на самом углу Никитской, под часами, взял Заплатина за пуговицу пальто и держал его все время их разговора.
— Голубушка! Дело экстренное… Афиш не будет.
Времени не хватит на хлопоты, да могут и не разрешить. В частной зале… у одной чудесной женщины — истинного друга всей учащейся молодежи.
— Учащейся молодежи! — повторил Заплатин. Ты это выговариваешь, точно это звание… вроде мандарина.
— Да ты полно бурлить! Словом, за двоих до зарезу нужно внести плату… Их уже похерили… вместе со многими другими.
— Я-то при чем?
— Коли ты читать не желаешь… а я на тебя рассчитывал… "Три смерти" Майкова. Я буду Сенеку… А ты бы мог изобразить…
— Слуга покорный!
— Ну, черт с тобой! Но в распорядители по ревизии билетов ты у меня не отбояришься. Нет!
— Избавь! Не пойду!
— Но это, наконец, не по-товарищески, Заплатин, — это
Бог знает на что похоже!
— Пускай! Так и скажи всем, что у меня товарищеского чувства нет… Вот сейчас я бы тебя попросил полюбоваться, какие однокурсники водятся у нас теперь.
И он все еще вздрагивающим голосом рассказал Григорову, что вышло у него в аудитории.
— В семье не без урода.
— И если не закрывать глаз, так каждый день ты нарвешься на таких же милостивых государей.
— Мои не такие!.. Клянусь тебе… Разве бы я стал?..
— Довольно!
Заплатин отвел его руку, которою Григоров придерживал его за пуговицу пальто.
— Окончательный отказ, значит?
— Окончательный. И можешь разносить меня во всех кружках! На здоровье! Прощай!
— Стыдно, брат Заплатин, стыдно! — крикнул ему Григоров вдогонку.
Лампочка пахла керосином, уныло освещая номерок
Заплатина.
Он лежал на кровати, одетый в старую студенческую тужурку.
Второй день у него жар и боль в затылке. К доктору он не обращался. Может, инфлуэнца; может, и другое что, на нервной почве.
Все равно — выходить ему не надо. На лекции он не будет являться.
Из-за него вышло целое «дело», и если начальство придерется к тому, что он из самых «злоумышленных», которых не следовало возвращать, то ему грозит, быть может, и настоящий волчий паспорт.
Что ж! Не Бог знает какая напасть не получить вожделенного свидетельства "по первому разряду".
Все ему глубоко опостылело. И чем скорее это будет, тем лучше.
Если его будут вызывать — он не явится лично. Он нездоров — пускай пришлют освидетельствовать. Да и и здоровый, он вряд ли бы пошел оправдываться на суде начальства.
Та сходка, где на него подана была жалоба от «однокурсников», от партии "националистов", — до сих пор гудит в его голове, как только он зажмурит глаза.
Там он не оправдывался, а громил пошлость и нравственное вырождение в своих якобы товарищах. И его поддерживало меньшинство смело и сильно; но из этого вышла общая схватка, галденье, чуть не рукопашная.
И зачинщик в глазах начальства — не кто иной, как он — Иван Заплатин.
Даже и то, что его поддержало самое лучшее меньшинство, не утешает его, не может снять с души
"оскомины", тошного и подавляющего чувства.
Хочется очутиться за тысячи верст от всего этого. Если б не эта надвигающаяся болезнь, он собрал бы свои пожитки и поехал искать Шибаева туда, в Гуслицы.
Хорошенько он не знал, одно ли это селение или целая местность. В сто раз лучше быть простым нарядчиком. Но в нарядчики тебя сразу не возьмут. Твое римское право и все другие премудрости там не нужны!
Видно, так было ему на роду написано: кончать банкрутством и как возлюбленному, и как университетскому интеллигенту.
С тех пор как он вернулся с вакаций, он ловит себя на малодушной тоске, оттого что Надя ни одним словом не дала о себе знать. И в его отсутствие не пришло от нее ни записки, ни депеши.
Ничего!
В дверь просунулась голова коридорной девушки.
— Иван Прокофьич! — тихо окликнула она.
— Что надо?
— К вам… гость. Я думала, вы започивали. Можно впустить?
Заплатин сейчас подумал:
"Должно быть — педель?"
— Он в форменной одежде?
— Никак нет. В тулупчике.
— Попросите.
Ни о ком он не подумал из близких знакомых.
Вошел Кантаков — действительно в тулупчике, крытом сукном, и в больших сапогах.
Заплатин обрадовался ему.
— Садитесь… хоть на кровать.
— Нет. Я с морозу… А вы — слышу — третий день изволите валяться.
И только что Кантаков опустился на стул, поодаль от него, как спросил:
— Что за катавасия вышла у вас там, Заплатин? Вы, дружище, выказали себя превосходно. Я знаю все подробности. И вот вы сами убедились в том, какие теперь царят веяния и среди питомцев нашей alma mater. Но неужели вы явитесь козлом отпущения?
— К тому идет.
— Нельзя же так даваться живым в руки! Призывали вас?
— Пока еще нет. Я все равно не пошел бы.
— Это почему?
— Все опостылело, Сергей Павлович, глаза бы мои не глядели. Волчьего паспорта я не боюсь.
— Что вы, дружище!
Кантаков быстро снялся с места и присел на край кровати.
— Мы этого не допустим. Ежели на сходке побурлили и не хотели расходиться…
— Из-за меня. Факт налицо — это во-первых. А вовторых — я зачинщик. На кого я напал? На господчиков, которые держатся расовой вражды.
— Это не резон. Антисемитами в Европе бывают и социалисты и анархисты.
— То в Европе!
— Только без нужды не брыкайтесь, Заплатин, даже и на случай разбирательства. Теперь вы нездоровы. Вон у вас какой жар. Никто вас силой не потащит. У меня будет теперь передышка… так, с недельку. Я буду вашим даровым юрисконсультом.
— Спасибо! Только, Сергей Павлович, сказать вам начистоту?..
— Что такое? Вам вдвойне скверно?
Глазами Кантаков дал понять, на что он намекает.
— Одно к одному, — вымолвил Заплатин. — Да, я не скрою от вас… я потерял любимую девушку.
— Разлюбила?
— Я сам от нее отказался. Мне тяжело говорить.
— И не надо. Значит, вы теперь в особом душевном состоянии… вроде аффекта. Вероятно, и в аудиториях и на сходке у вас нервы ходуном ходили.
— Это мое дело.
— Но зачем же портить себе то, что можно взять от самой этой… alma mater, которая нас с вами так огорчает?
— Не стоит биться.
— Из-за чего?
— Из-за экзамена, прав, звания там, какого ни на есть.
— Не согласен с вами!
— В чинуши идти?
— Зачем? Вот перед вами тоже питомец университета…
Не чиновник, не делец. Вы думаете, я — когда стоял на распутье, как Иван Царевич, — тоже не был заедаем скептицизмом? Идти в помощники присяжного поверенного… в брехунцы, в аблакаты? Что может быть более опошленное и жизнью и прессой? Всем! И вот я нашел себе дело… по душе.
— Удача! Кстати же талант!
— Талант — вещь наживная, Заплатин. Поверьте мне. Пускай мои благоприятели прохаживаются насчет этой моей специальности… "Ловкач! Ищет популярности!
Выезжает на защите народных масс, чтобы потом начать забирать куши!.." Не знаю: может, и я, с годами, опошлею. Ручаться и за себя нельзя. Но пока я комедии не ломаю… вы мне поверите. Разумеется, надо пить-есть. На это всегда найдутся процессы с порядочной оплатой.
— Вас увлекает успех, Сергей Павлович.
— Положим! Но успеха можно добиться и защищая разное жулье, расхитителей всякого чужого добра — en grand и en petit.
Оживленное лицо Кантакова, его выразительность и звук речей почему-то не действовали на Заплатина.
Бойкий, умный молодой адвокат — быть может, будущая известность, — но в душу ему его призывы не западали.
