будет пробуждать вас обоих к новым страданиям, и последний свет вечерней зари никогда не принесет вам покоя. Ты лишишься всего, что в течение стольких лет успел скопить тяжелым трудом, а твоя нежная дочка, для которой ты и сеял, и жал, станет протягивать тощую руку для милостыни, если не захочет кормить и тебя и себя своею молодостью... Слышишь, старик?
А этот старик сидит точно преступник под пыткой, между тем как помещик бешено ругается над ним; все нервы несчастного страшно напряжены; все ткани его жизни сжигаются медленным огнем. Впереди не видно ни малейшей надежды... Где найти средство смирить гнев, похотливость и мстительность всесильного господина?
— Даю вам время только до завтра, — сказал помещик, вставая, — или Башенька придет ко мне, или я исполню свое слово. Делайте, как знаете!
— Ясновельможный господин — отвечал Яков, и слезы покатились по его лицу — если ваша воля непоколебима, если вы не хотите сжалиться над стариком, стоящим на краю могилы и над ребенком, единственное преступление которого составляет его добродетель, — то делайте с нами, что вам угодно. Я близок к смерти; небо скоро избавит меня от страданий и нищеты, — а дочери моей оно пошлет силу и смирение в несчастье, безропотную покорность воле Божией!
— И так, нет?
— Нет, господин помещик, нет и нет!
В эту минуту дверь соседней комнаты отворилась и Башенька тихо вошла. По-видимому, она молилась, и это укрепило ее: красные от слез глаза её сухи, и вся она гораздо спокойнее, чем можно было ожидать, судя по удару, поразившему ее. С глубокой любовью обняла она старого отца.
— Да благословит тебя Бог, батюшка, — сказала она, — да ниспошлет Он тебе силу и терпение в несчастье, которое ожидает нас. Наше временное довольство разрушено, но вечное спасение наше упрочено.
Весь дом задрожал, когда помещик захлопнул за собою дверь. В бешенстве вышел он из этого дома, в котором до сих пор обитали мирное счастье и довольство и куда теперь проникли скорбь и слезы. Пение птичек в клетках, благоухание цветов на окнах, яркий свет солнца на небе — все это кажется горькою насмешкою над страданием несчастного старика и его дочери, которые оплакивают внезапно разрушившееся счастье, оплакивают свою судьбу, отданную ими на произвол человека, для которого нет ничего святого, кроме его воли, и который ничему не повинуется, кроме своих страстей.
Единственный дом в обширной деревне, в котором люди сытно ели и мягко спали, в комнатах которого можно было увидеть веселое лице и услышать веселый голос, — сделался теперь, подобно всем остальным избушкам, приютом безотрадного горя.
Когда в деревне все стихло и стемнело, и усталые крестьяне вползли в свои хижины, чтобы найти во сне покой и забвение, Яков Ашкеназ, оставив дочь в темном углу её комнаты, отправился к церкви.
К ней примыкал небольшой кирпичный домик, сквозь закрытые ставни которого пробивался в это время на улицу свет. Тут жил священник. Яков вошел в комнату. Священник сидел за ужином в кругу своего семейства, как патриарх среди своего племени, Восьмидесятилетняя жизнь убелила его голову и бороду. Почтенное лице, честный и открытый характер, неистощимая доброта, неутомимое терпение и строгая нравственность заставляли всех, прибегавших к нему за советом, смотреть на него как на отца.
Когда отворилась дверь, священник заслонил рукою глаза, чтобы лучше рассмотреть вошедшего.
— Яков Ашкеназ, кажется? — спросил он свою жену.
Но у неё зрение было еще слабее, чем у мужа, и прежде, чем она хотела обратиться с таким же вопросом к одному из своих внуков, гость стал уже подле самого священника.
— Точно, Яков, — сказал старик. — Вы у нас редкий гость. Какими это судьбами? Дайте-ка ему место, дети. Дмитрий налей чаю... С ромом или без рому, Яков? Да садитесь же! Что это вы такой печальный? Уж не случилось ли, упаси Господи, какое-нибудь несчастье?
— Да, батюшка, страшное несчастье постигло меня.
— Несчастье? Ваша дочь здорова, дела идут хорошо, — что же может так печалить вас?
— Случалось ли вам, батюшка, видеть, как поле, закрытое густыми и золотыми колосьями, в одну минуту побивается градом, который налетает совсем внезапно, неожиданно?
— Да, небо не посылает парламентеров, не вступает в предварительные переговоры, когда собирается разгромить кого.
— Верно я тяжко согрешил против него! Скажите, за кого вы меня считаете?
— Я не понимаю вас.
— Скажите мне, кто я таков?
— Да кто? — сказал священник, улыбнувшись — Яков Ашкеназ, счастливый отец, хороший и богатый корчмарь, добрый человек, которого я люблю и уважаю.
— Ах, всем этим был я до сих пор. — Но завтра, когда вы будете лежать еще в постели, я буду ничто иное как нищий, бесприютный бродяга, обязанный просить милостыни; все мое состояние будет заключаться в мучительных днях и бессонных ночах, в скорби и воспоминаниях прошедшего, разбитого счастья?
— Яков, вы пугаете меня... Что с вами?
Священник кивнул своей семье, она тотчас же вышла из комнаты и оставила Якова и священника наедине.
— Что же случилось, Яков?
— В один час произошла самая печальная перемена! О, моя дочь, моя бедная дочь! Я сам стар и не привык нежиться, у меня еще здоровые руки и здоровые нервы, и если мне придется прожить еще несколько лет в лишениях и горе — это еще небольшое несчастье... Но моя дочь! Скажите, батюшка, можете вы себе представить мою Башеньку просящею милостыни у чужих дверей или прислуживающею чужим людям, после того довольства, в котором я ее воспитал?
— Но вы бредите! — с испугом сказал священник.
— К несчастью, нет.
— Так объясните мне все, успокойте меня.
— Нравится вам моя дочь, батюшка?
— Конечно, нравится.
— Ну, она нравится тоже нашему помещику.
— Что же дальше?
— Вы не догадываетесь? вы старый и благочестивый человек, а наш помещик — сорокалетний безбожник. Что же, вы все еще не понимаете? Башенька имеет несчастье быть красивою; помещик хочет пользоваться ею, пока ему не вздумается жениться. Он обещает отпустить ее как скоро в дом войдет новая помещица, и за это предлагает мне деньги и дом. Надеюсь, что хоть теперь вы поняли.
— К сожалению, слишком хорошо понял. Ну, а что же она?
— И вы можете спрашивать?
— Башенька отказывается? Стало быть, нищету и тяжелый труд она предпочитает званию наложницы важного господина?
— А вы
