стоит!
— Чем ты здесь живешь! Здесь у тебя поместья есть, что ли? Или промысел какой, фабрики? Тот же Бог живет и там. Здесь я торгую картофелем и луком, там я буду торговать винными ягодами и финиками. — Твой Псалтырь, твоя Мишна и Кадиш стоят там столько же, сколько и здесь. Не будет у нас иногда чего есть — мы и будем голодать, как и здесь. Бояться нам нечего. Возьмем с собою нашу бедность и наших детей — и странствуем!
— Да, Гитель, но с домом что мы сделаем?
— Вот, видишь ли, дом то мы можем отдать братству. Пока живы будем, оно будет высылать нам доходы с него, а когда мы умрем, дом за ним останется, и оно за это поминки по нас справлять будет.
Корабли, отправляющиеся на Восток, к колыбели человеческого рода, часто везут таких переселенцев. Это не те здоровые лица, которые отправляются в новые части света для отыскания себе свободного куска земли, чтобы обработать его своим трудом и прилежанием. Нет, это люди большею частью старые и дряблые, давно готовые проститься с жизнью, и предпринимающие это путешествие единственно в интересе души, чтобы умереть на земле, где некогда процветало и похоронено величие Еврейского народа, где каждая развалина, каждый холм, каждая, пещера связаны с священными воспоминаниями, где кедры Ливана навевают священные сказания, переходившие из рода в род, где некогда Евреи имели свой храм, своих жрецов, своих царей и полководцев, и все отрасли их могущественного племени жили в братском единстве!
На дворе стоит август. В деревне все точно вымерло. Все, кто только может работать, мужчины, женщины, едва вышедшие из детства юноши, все погнаны вооруженною рукою управляющего на поле и в лес, жать и колоть дрова. В нищете и голоде люди проводят здесь жизнь среди окружающего их изобилия, отдают последние силы за кусочек хлеба, за горсть гороха. Бедные до последней степени, они составляют богатство своего помещика. Их имущество и кровь, их дни и ночи, труд и доход с него, умственные и физические силы — все это собственность чужого человека, за которым закрепил их закон. Он может отдавать их в наем и продавать, дарить и проигрывать в карты, как неодушевленный и лишенный всякой воли предмет. Семейные узы для них не существуют; они живут жизнью пресмыкающегося червяка, но терпят все молчаливо. С самого раннего детства приученные к лишениям, самоотречению, безмолвному страданию, воспитанные в слепом повиновении, запуганные бесчеловечною строгостью, эти несчастные крепостные томятся до конца своей жизни, не видя ни одной радостной, светлой минуты!
В настоящую минуту все они в поле и в лесу; в деревне, которая кажется вымершею, осталось только несколько дряхлых стариков и еще неспособных к работе детей. низенькие глиняные избушки, с обветшалыми соломенными крышами и маленькими оконцами, пусты; из труб не подымается дым, в стойлах не ржет и не мычит ни одно животное, нигде не слышно детского хохота, старики сидят точно немые; какой-то томительный страх по-видимому останавливает всякие звуки, подавляет всякое выражение радости и веселости.
Страшною угрозою смотрит на деревню с соседнего холма господский дом; там живет всемогущий повелитель, произвол которого не имеет пределов.
Вот с этого холма спускается высокий мужчина в охотничьих сапогах, коротком охотничьем сюртуке и с длинным хлыстом; впереди его резво бегут две борзые собаки. Крестьяне, попадающиеся ему на встречу, кланяются до земли. Гордый помещик не удостаивает их даже взглядом и медленно проходит безмолвную деревню. На конце её стоит большой дом. Цветы, растущие пред ним, певчия птицы в клетках, висящих на белых стенах, чистота, опрятность и некоторого рода изящество — все это представляет резкий контраст с унылым видом всего села.
Этот дом — трактир. Тут живет Яков Ашкеназ, старик, имеющий кое-какие деньжонки и прелестную дочь.
Пред домом работник роет водосточную канаву. Увидев помещика, он оставляет заступ, снимает шапку и низко кланяется.
— Дома хозяин? — спрашивает помещик.
— Никак нет.
— Где он?
— На мельнице.
— А Башенька?
— Дома.
Помещик входит в дом и открывает дверь в комнату, где сидит за работой молодая, цветущая девушка; при виде нежданного гостя она встает с видимым испугом. Он бросает шляпу и хлыст на диван, сам садится тут же и, протянув ноги на стоящий подле дивана стул, начинает разговаривать с девушкой, щеки которой горят. а руки дрожат. Она стоит как преступник пред судьей, склонив голову и потупив глаза.
— Я писал к тебе, Башенька — говорит помещик. — Получила ты мое письмо?
— Получила-с.
— Отчего же ты не пришла в мой дом?
— Что я стала бы делать там?
— Хозяйничать, пока я не женюсь во второй раз.
— Я не способна вести хозяйство в большом доме, и притом мой отец — один.
— Да и я тоже один. Я отдам хозяйство в твое полное распоряжение; переходи ко мне, разыгрывай барыню, коли это тебе лучше нравится, — но так или иначе, ты должна остаться у меня. Я хочу этого во что бы то ни стало. Тебе будет хорошо; я выпишу для тебя наряды из Москвы, дам тебе экипаж и заставлю моих людей служить тебе. Переходи же, Башенька; поверь, тебе будет хорошо жить у меня.
— Не сердитесь на меня, пожалуйста, но то, что вы мне предлагаете — грех, на который я никогда не решусь. Я бедная, простая еврейка, а вы — знатный господин, которому мы обязаны повиноваться...
— Вот это-то вы, кажется, и забываете. Моя доброта избаловала вас. Вы забываете, что все, окружающее вас — моя собственность, что я могу каждую минуту выгнать вас из этого дома и деревни, что вы не имеете права унести с собою отсюда ни одной крохи хлеба.
— Разве отец мой не платит вам?
— Да хоть бы он платил вдесятеро больше! Евреям не дозволено жить в этих местах, и твой отец здесь ничто иное, как мой приказчик, мой слуга, мой крепостной, у которого я могу отнять каждый скопленный им грош и которого я волен во всякое время выгнать из моего именья.
— Мой отец знает это. Он тоже самое сказал вчера, когда я ему показала ваше письмо.
— Мое письмо?
— Да.
— Что же сказал твой отец?
Девушка молчала.
— О, я не сомневаюсь, что он еще поддерживает твое глупое упорство. Правда?
Девушка не
