чего-нибудь.
— Как можно, ему нужно идти в хедер!
Хедер! Даже дети нищих должны посещать эту школу, которая для галицийских, польских и русских евреев сделалась святыней. Как ни беден еврей, он считает священною обязанностью обучать своих детей древнему еврейскому языку, неизменно перешедшему в продолжении целых тысячелетий из рода в род, из поколения в поколение, и сделавшемуся столь же священным, как и сама Библия. Если же у ребенка нет ни отца, ни матери, то добрые люди заступают их место и принимают на себя заботы об его обучении.
— Пока ребенок здоров был, — продолжала хозяйка, — я еще кое как перебивалась; продашь сколько-нибудь картофелю, яиц, яблок, ну, что-нибудь и останется. А теперь, как вожусь с больным ребенком, денег ни гроша, а выйти нельзя.
— А муж твой ничего не зарабатывает?
— Почти ничего. Вот уж сколько времени прошло, как он ничего не заработал; ни свадьбы, ни похорон богатых давно не было, а больше где же отшельнику заработать?
— Я и в больницу сходила, просила, чтобы приняли твоего ребенка, так детей там не принимают.
— Вот-те и больница! Детей не принимают, а взрослые сами не пойдут. Ну, хоть я заболею, разве я могу идти в больницу? Разве могу оставить детей одних дома? Я и больная, да посмотрю. А вот взяли бы у меня ребенка, так и мне бы легче было, да и ребенку лучше. А то ведь хоть умереть так без помощи. Что я могу дать ему? Ничего.
— Любезная Гитель, один Бог может обо всех заботиться, а не люди. — А жильцы твои ничем тебе помочь не могут?
— Мои жильцы сами ничего не имеют, возразила бедная женщина. Здесь не миллионеры живут. А вот тут живет одна женщина, с ребенком, так от той, если бы она и давала мне, — я бы не взяла. Горда, точно графиня какая-нибудь, а ведь тоже голь, даже в субботу есть нечего. Ах, ребецин, уж не за её ли грехи-то ребенок мой и хворает? Представьте себе, ведь собственные волосы носит!
— Как?
— Ей Богу, собственные волосы! И поверите ли, она и субботы не празднует и сына своего посылает не в хедер, а в школу.
— А зачем ты пускаешь к себе таких жильцов?
— Да уж в будущем году я ее ни за какие деньги здесь не оставлю. Сколько раз я у мальчика картинки разорвала. Еврейский мальчик и картинки рисует! Этому-то их в школах учат!
— А остальные жильцы твои?
— Да сами бьются из-за куска хлеба, как рыба об лед.
Шум на улице прервал этот разговор. Тихий переулок вдруг оживился, — в нем появился отряд солдат, предводительствуемый квартирмейстером и провожаемый целой толпой оборванных мальчишек.
— Постой! — вскричали обе женщины с ужасом, увидев приближавшийся отряд. Раввиниха поспешила уйти.
В самом деле это был военный постой, которым обыкновенно обременяют жилища бедняков, освобождая от него просторные дома богачей.
Два солдата вошли в комнату, шумно бряцая шпорами и оружием. Испуганное дитя громко заплакало; бедная женщина, которая вовсе не ждала таких гостей, сидела как окаменелая.
— Здорово, хозяйка, — сказал один из вошедших солдат, снимая с себя амуницию и бросая ее на кровать. — Чем нас накормишь?
Не успела хозяйка ответить на этот вопрос, как в комнату вошел её муж. Если под словом муж мы разумеем обыкновенно олицетворение силы и мужества, то этот бледный, худой, истощенный человек, с поникшей головой, с мутными глазами, с выражением вечной боязни и трусливости — никак не может назваться мужчиной. Лишения и заботы всякого рода, недостаток движения и чистого воздуха преждевременно разрушили здоровье этого человека и лишили его мускулов всякой эластичности. Платье его бедной истерто, как он сам. Увидев солдат, он боязливо снял меховую шапку, не решаясь, однако, подойти к ним.
— Гитель, жена, что это, к нам поставили двух солдат?
— А ты разве слеп? Не видишь, что ли? Еще спрашивает.
— Да не сердись, Гитель, душа моя, я ведь их сюда не приглашал.
— Еще бы тебе приглашать их!.. А ты заработал что-нибудь?
— Да, были поминки какие-то, я получил двадцать копеек.
— Так давай их сюда, надо что-нибудь сварить для ребенка.
— А для господ солдат?
— Что же я им дам, когда у меня у самой ничего нет. Ребенок болен, и я сама сегодня еще ничего в рот не брала. Ты садись у люльки и давай сюда деньги.
— Да их уже нет у меня.
Бедная женщина остолбенела.
— Я купил мезузу, продолжает муж, наша мезуза испортилась, стала посул.
И с этими словами он вынимает из кармана маленький пергаментный сверток и принимается приколачивать его к косяку двери. Испорченная «мезуза» в доме хуже бедности; через порог, который не охраняется правильной «мезузой», свободно проходят злые духи, всякие несчастья, и пр.
— Чем же нас накормите? — повторяет угрюмо солдат, которого злая судьба забросила в этот приют нищеты.
— Да у нас у самих то ничего нет, — отвечает злобно хозяйка; — если бы было что-нибудь, то скорее сами бы съели.
— Гитель, жена моя, — кричит муж, испугавшийся необыкновенной смелости своей супруги, — с солдатами шутить нельзя!
— Ты врешь, — говорит солдат, — я знаю жидов, все они такие, денег у них куры не клюют, а прикидываются нищими. В сундуке у них всякого добра найдешь: и золота, и серебра, и жемчугу, а одеваются в лохмотья и огня дома никогда не разводят, скаредники этакие!
— Не отвечай ему, душа моя, заклинаю тебя, — кричит трусливый отшельник, приставая к своей жене. — Он еще, упаси Господи, может поколотить тебя.
— Сундук мой не заперт, — отвечает хозяйка к ужасу мужа; — можете взять сколько угодно. Оставьте только на булку для моих детей и на свечку!
— Это они все поют, — говорит солдат, набивая свою трубку, — а все они богачи. Дай спичку, жид!
— Господин солдат, — бормочет боязливо отшельник, — не сердитесь, пожалуйста — у нас спичек нет, никогда и не бывает.
— Как же ты делаешь, когда хочешь закурить трубку?
— Я? Я не курю, — вот спросите у Гитель, моей жены.
— Ну, а если вам свечку зажечь нужно?
— Мы зажигаем у соседа, у портного Иоселя.
— И дрова тоже носите вы к Иоселю, когда надо огонь
