Продолжить свои размышления ей не удалось: в переднюю, слегка припадая на правую ногу, выбежала встретить Мелю закадычная ее подруга Ружа Мендельсон.
— А я уже хотела послать за тобой коляску — не могла дождаться.
— Меня провожал Мориц Вельт, шли медленно, он говорил мне комплименты, ну и так далее.
— Истый еврей! — презрительно сказала Ружа, помогая Меле раздеться и бросая на руки лакею шляпку, перчатки, вуаль, пелерину, по мере того как снимала их с Мели.
— Он шлет тебе нижайший поклон.
— Глупец! Думает, что если будет мне кланяться, то я с ним поздороваюсь на улице.
— Он тебе не нравится? — спросила Меля, приглаживая растрепавшиеся волосы перед большим трюмо, стоявшим между двумя высокими искусственными пальмами, украшавшими переднюю.
— Не выношу его, потому что отец как-то похвалил его, впрочем, Вилли тоже его не выносит. Пошлый фат!
— Вильгельм пришел?
— Все тут и все скучают, ждут тебя.
— А Высоцкий? — спросила Меля тише и слегка неуверенно.
— И он здесь и клянется, что перед тем, как прийти, вымылся с ног до головы. Слышишь, с ног до головы.
— Ну мы же не будем проверять…
— Приходится верить на слово. — И Ружа прикусила губу.
Рука об руку они пошли по анфиладе комнат, погруженных в предвечерние сумерки и обставленных с необычайной пышностью.
— Что ты делаешь, Ружа?
— Скучаю и притворяюсь перед гостями, будто они меня забавляют. А ты?
— Я ни перед кем не притворяюсь и тоже скучаю.
— Ужасная жизнь! — со вздохом сказала Ружа. — И до каких пор будет так продолжаться?
— Сама прекрасно знаешь, до каких пор, — наверно, до смерти.
— Ах, что бы я дала, если б только могла влюбиться! Что бы я дала!
— Дала бы себя и миллионы в придачу.
— Ты хотела сказать: миллионы и себя в придачу, — с горькой усмешкой поправила ее Ружа.
— Ружа! — укоризненно проговорила Меля.
— Ну, тихо, тихо! — И Ружа сердечно ее поцеловала.
Они вошли в небольшую комнату, всю черную: мебель, обои, портьеры — все было в черном плюше или окрашено матовой черной краской.
Комната производила впечатление часовни, приготовленной для похоронного обряда.
Две фигуры нагих, откинувшихся назад гигантов из темной бронзы держали над головами в геркулесовых ручищах большие ветви причудливо изогнутых подсвечников с хрустальными белыми цветами, из которых струился в комнату мягкий электрический свет.
На черных кушетках и низких креслах молча сидели несколько человек в самых непринужденных позах, один даже лежал на ковре, покрывавшем весь пол; ковер тоже был черный, только в середине был вышит огромный букет красных орхидей — как будто диковинные, уродливые, извивающиеся черви ползали по комнате.
— Вилли, ты мог бы перекувырнуться, приветствуя Мелю, — заметила Ружа.
Вильгельм Мюллер, огромный светловолосый детина в облегающем костюме велосипедиста, встал с кресла, бросился на ковер, трижды перекувырнулся с ловкостью профессионального гимнаста и, став на ноги, по-цирковому раскланялся.
— Браво, Мюллер! — крикнул лежавший на ковре у окна мужчина и закурил папиросу.
— Меля, иди поцелуй меня! — позвала дебелая девица, полулежавшая в кресле-качалке, и лениво подставила Меле щеку.
Меля ее поцеловала и села на кушетку рядом с Высоцким, который, склонясь над маленькой, худенькой, румяной блондинкой, положившей ноги на табуретку, что-то ей шептал, ежеминутно отряхивая лацканы, засовывая в рукава довольно грязные манжеты и энергично подкручивая светлые усики.
— С точки зрения собственно феминистической, — доказывал он, — между женщиной и мужчиной не должно быть никаких различий в правах.
— Пусть так, но какой же ты, Мечек, нудный! — пожаловалась блондинка.
— Ты не поздоровался со мной, Мечек! — прошептала Меля.
— Прошу прощения, пани Меля, тут вот я никак не могу убедить панну Фелю.
— С Высоцкого двойной штраф: Мелю он назвал «пани», а Фелю «панной». Плати, Мечек! — закричала Ружа, подбежав к нему.
— Заплачу, Ружа, сейчас заплачу. — И Высоцкий принялся расстегивать пиджак и шарить по карманам.
— Ну, Мечек, не расстегивайся до конца, это совсем не интересно, — прощебетала Феля.
— Я за тебя заплачу, если у тебя нет денег.
— Спасибо, Меля, деньги у меня есть — меня этой ночью вызывали к больному.
— Ружа, ну долго мне еще скучать? — простонала Тони в кресле-качалке.
— Вилли, развлекай Тони, слышишь ты, бездельник!
— Не хочу, мне надо потянуться, а то поясница болит.
— Почему это у тебя болит поясница?
— У него, Тони, поясница болит по той же причине, что у тебя, — рассмеялась Феля.
— Надо ему сделать массаж.
— Я бы хотела иметь твою фотографию, Вилли, ты сегодня замечательно выглядишь, — прошептала Ружа, и в ее больших серых глазах вспыхнули зеленоватые искры; она закусила губу, узкий рот будто красной чертой рассекал ее продолговатое, до прозрачности бледное лицо, которое окружал ярко-медный ореол волос, разделенных посередине пробором и зачесанных на виски и на уши, так что лишь розовые мочки сверкали огромными сапфирами в бриллиантовом обрамлении.
— Сфотографируйте меня в такой позе! — воскликнул Вилли, ложась на ковер навзничь, и, подложив под голову руки, громко и весело смеясь, растянулся во весь рост.
— Девочки, сядьте возле меня! Идите сюда, синички!
— Он сегодня такой красивый, — проговорила Тони, склоняясь над его светлым, молодым, типично немецким лицом.
— Он слишком молод! — воскликнула Феля.
— А ты предпочитаешь Высоцкого?
— Ну, у Высоцкого такие тонкие ноги!
— Тихо, Феля, не говори глупостей.
— Почему?
— Просто потому, что неприлично.
— Дорогая моя Ружа, ну почему неприлично? Я знаю, что мужчины говорят про нас, мне Бернард все рассказывает, недавно он мне рассказал такой смешной анекдот, я просто умирала со смеху.
— Расскажи, Феля, — зевая от скуки, попросила Тони.
— Знаешь, малышка, если ты при мне расскажешь, так я тебе больше никогда ничего не расскажу, — запротестовал лежавший на ковре Бернард.
— Он стыдится! Ха, ха, ха! — Феля вскочила с кушетки и закружилась по комнате как сумасшедшая, опрокидывая мебель и валясь на Тони.
— Феля, чего ты дурачишься?
— Мне скучно, Ружа, я бешусь от скуки.
Феля села на кипу плюшевых подушек, которые ей пододвинул лакей.
— Откуда у тебя, Вилли, этот шрам? — спросила Феля, проводя длинным тонким пальцем по красному рубцу, пересекавшему его лицо от уха до небольших растрепанных усиков.
— От сабли, — ответил он, пытаясь схватить ее палец зубами.
— Из-за женщины?
— Конечно. Пусть Бернард расскажет, он был моим секундантом, да наболтал столько, что все берлинские гуляки знали об этом деле.
— Расскажи, Бернард.
— Оставьте меня, мне некогда, проворчал Бернард, перевернулся навзничь и уставился в потолок, на котором вслед за золотой колесницей Амура летели стаи голых крылатых нимф; Бернард курил одну папиросу за другой, их подавал ему и зажигал стоявший в дверях лакей, одетый в красную французскую ливрею. — К тому же история эта слишком скандальная.
— Вилли, мы же с тобой условились, устраивая наши собрания, что должны говорить друг другу все-все, — напомнила Тони, придвигаясь поближе вместе со своим креслом.
— Расскажи ты, Вильгельм, тогда я в награду выйду за тебя замуж. — И Ружа как-то странно засмеялась.
— Я бы женился на тебе, Ружа, в тебе сидит изрядный чертенок.
— А приданое у меня еще изрядней, — с издевкой заметила Ружа.
— Ну, такая скука! Вилли, изобрази свинью, ну же, дорогой, изобрази свинью! — стонала Тони, потягиваясь в качалке так самозабвенно, что большая пуговица в виде камеи отскочила от ее корсажа.
Ей было невероятно скучно, и она жалобным голосом, настырно, как ребенок, просила:
— Изобрази свинью, Вилли, изобрази свинью!
Вильгельм стал на четвереньки, выгнул спину и короткими, неуклюжими прыжками, превосходно подражая движениям старой свиньи, принялся кружить по комнате и повизгивать.
Тони покатывалась от безумного хохота. Ружа изо всех сил хлопала в ладоши, а Феля колотила пятками по ковру и подпрыгивала от удовольствия. Ее короткие волосы рассыпались, закрыв светло-желтой метелкой розовое, сияющее лицо.
Увлеченная общим весельем, Меля швыряла подушками в Мюллера, и тот при каждом ударе подскакивал, забавно вскидывая ноги, и протяжно визжал; наконец, утомившись, он начал чесаться выгнутой спиною о ноги Ружи, затем повалился на середину ковра, вытянулся и, совершенно как утомившаяся свинья, стал хрюкать, ворчать и повизгивать будто сквозь сон.
— Неподражаемо! Изумительно! — восклицали в восторге развеселившиеся девицы.
