дырявых серых сермяках, со странными матерками в корявых руках, в открытой двери показалось около полудюжины кудлатых иноверцев. Главным у них был мужик, не казавшийся особенно сильным и высоким. Он был хромоног, жилист, с бородой, похожей на мочалку, с большими ноздрями курносого носа и с маленькими водянистыми глазками, на первый взгляд равнодушными, но скрывавшими в себе страшное крестьянское упрямство. Это был тот самый иноверец, который вчера крикнул с подводы «пану дохтуру», что их везут пороть…
Увидав красивые ковры на полу у Ноты Ноткина в кабинете, крестьяне не осмелились пройти дальше в своих мокрых лаптях. Все, как один, они упали на колени у порога и принялись бить лбами об пол и выть на своем грубом, неструганом белорусском языке:
— Рятуй, панычу! Рятуй, пан Нота!
Реб Нота был поражен и испуган такой неожиданной рабской покорностью. Он ожидал совсем другого… Но его легкий испуг тут же перешел в настоящей гнев:
— Вставайте! — раскричался он. — Холопы вы этакие! Я не пан, чтобы вы падали передо мной на колени. Перед паном Зоричем бейте лбами об пол… Слышите? Хацкл, подай сюда пару стульев. Еще один стул!.. И садитесь! Поняли?
Иноверцы начали понемногу подниматься, кряхтя и охая, словно им было очень больно. Они встали во весь рост в своих расползающихся мокрых лаптях и переглянулись. Самый старший из них, тот самый, с мочалообразной бородой, открыл рот, в котором были видны остатки черных зубов, и неуверенно спросил:
— Ча… чаво?
Теперь уже хранитель двери Хацкл потерял терпение. Стуча принесенными стульями, он принялся кричать и злиться:
— Что вы чавокаете, что? Вам ведь говорят: садитесь! Так садитесь же, черт бы вас подрал! Пан Нота велит садиться.
— Чаво? — все еще продолжала шуметь депутация иноверцев, не будучи в состоянии прийти в себя от потрясения. — Сидеть? Мы — сидеть? На этих, на настоящих падсрачниках?
Реб Нота отвернулся, чтобы спрятать судорожную улыбку, появившуюся на его лице. В Петербурге он уже давно забыл, что кровать у белорусских иноверцев называется «детаробня», керосиновая лампа — «лапедрила», а у стула тоже не слишком красивое название…
Пришел в себя первым снова тот же поротый иноверец, бывший у них, судя по всему, главным. Он обратился к реб Ноте с плачущей мольбой:
— Добрый пан Нота, позволь уж нам стоять, как мы стоим.
— В чем дело? Вы не можете сидеть? — И, перейдя на еврейский, спросил: — Что они тут такое болтают, Хацкл? Может быть, ты знаешь?
— Чтобы я так знал про их тупые иноверческие головы! — пробурчал Хацкл-оденься.
— Да так уж! — ответил жилистый маленький иноверец и почесал затылок. — Пан Зорич обработал нам шкуру, к слову сказать, шкуру на задней части. Так что сидеть на панских падсрачниках мы так и так не можем. Так что позвольте постоять!..
— За что пороли? Так сильно пороли, что… как вы говорите…
— Есть за что пороть, честно сказать. Мы непослушные. О чем тут говорить? Из-за этого-то мы и пришли…
— Ну, тогда уж стойте, стойте, если вы так хотите…
На это крестьянская депутация согласилась.
— Гета, — сказали они, — хвала тябе Божа, можна!… Ноги нам еще служат!..
Реб Нота тоже остался стоять. Со строгой улыбкой на лице он внимательно посмотрел на иноверцев:
— Ну, люди добрые, чего вы от меня хотите и почему пришли именно ко мне? Ведь у вас свои собственные старосты, ваш поп…
Маленький иноверец с большими ноздрями подошел поближе. Он остановился на красном ковре, как на раскаленных углях. И реб Нота увидал теперь, что из его похожей на мочалку бороды вырвано множество клочьев.
— Да так что, добрый человек, кормилец наш, — начал жилистый староста, кланяясь в пояс после каждого эпитета, — до нас дошло, что это ты привез «чертовы яйца» из басурманских земель. От нехристей, которые в Бога не верят…
— Ах, бульба! — насторожился реб Нота. — А какое отношение это имеет к Богу?
— Бульба, так сказать… — подтвердил маленький иноверец и притворился, что последнего вопроса не расслышал. — Всё это поганые яблочки, которые растут в земле. Ябочки сверху и яблочки снизу. Нижние, грязные, жрут! А верхние оставляют гнить… Это не для нашего брюха, добрый человек! Вон в Рыжкавичах, рядом с еврейским «могильником», у всех из-за этого кишки опухли. У коров от этого водянистое молоко без жира, а куры кладут из-за этого яйца без скорлупы, как грибы. В другой деревне у одной крестьянки случился выкидыш от такой еды… А выкидыш был похож на большую картофелину, кривой и хромой, и жилы с него свисали, беленькие, как корешки этой поганой бульбы. Как корешки…
4
Реб Нота, терпеливо слушавший эту речь, не выдержал и горько рассмеялся:
— Я уже знаю все ваши сказки. Ты еще многое забыл… Как тебя зовут? Михайло? Так вот, мил человек Михайло, ты еще забыл, что от бульбы у жнецов начинается лихоманка, а у коз отваливаются рога, а старики и дети не могут ночью сдержаться, писаются и портят сенники… Да вы просто дикие люди! Половина Нямеччины [41] и Франции едят это и здоровы. Императрица Екатерина в Петербурге тоже ест это. Ей готовят из бульбы разные блюда, и она, хвала Всевышнему, здорова и красива. Это она, ее величество императрица, велела сажать бульбу по всей Белоруссии, а не…
— Мы не знаем, что едят там, в Питере, — поклонился в пояс иноверец, продолжая при этом исподлобья глядеть на реб Ноту. — Не нашего ума это дело. Мы люди темные. Мы знаем только, что нам горько из-за этих черных яблочек. Чтоб о них не знал ни один православный человек!.. Смилуйся над нами, добрый человек, сделай так, чтобы нас больше не принуждали сажать и жрать такое паскудство. Вот мне кат [42] у пана Зорича на конюшне полбороды вырвал, бил меня головой об стенку. «Ты велишь, — говорил он, — своим деревенским хамам, чтобы они сажали бульбу, или нет? Потому что иначе я сейчас сделаю печеную бульбу из твоей вшивой головы»… За то, что мы не хотели сажать бульбу, — пытали; за то, что не хотели забирать ее с поля, — тоже пытали… Уже скоро середина зимы, а они все еще помнят и пытают… Все добрые люди говорят нам, что только ты можешь нас спасти. Мы умоляем тебя, кормилец, со слезами на глазах умоляем: ты, говорят, наслал на наши головы из Питера эти чертовы яйца, — забери их. Денно и ночно будем за тебя Бога молить!..
— Я ведь вам говорю, — снова начал убеждать их реб Нота, обращаясь главным образом к маленькому старосте,
