и при этом подмигнул Хацклу, чтобы тот был наготове. — Я ведь вам говорю, люди добрые, что вы понапридумывали себе болячек… Ведь евреи тоже сажают ту же самую бульбу в своих огородах, варят ее и жарят, даже добавляют их в свои субботние блюда и не болеют. В моем доме ее тоже едят. Даже женщины и дети. Мой единственный внук ее ест. Если хотите, я буду ее сам есть у вас на глазах.
— Не треба! — пробубнил маленький староста с большими ноздрями, и хитрый огонек заиграл в его водянистых глазках. — Мы знаем, что евреям это не вредит. Евреи «вумный» народ. О чем тут говорить? Они знают такой заговор. Их никакой яд не берет. Не то что мы, деревенские холопы, привыкшие к черному хлебу с солью… Сделай милость, добрый человек, вечно будем за тебя Бога молить!..
Реб Нота тяжело вздохнул, вытер пот со лба.
— Уф! — сказал он по-еврейски Хацклу. — С самым глупым евреем легче договориться, чем с самым умным из этого народа.
— Гоните их! — пробурчал Хацкл в свою жесткую, как проволока, бородку. — На кухне достаточно молодых парней с дровяного склада и с пивоварни. Позвать их сюда?
— Погоди еще немного, — сказал реб Нота с улыбкой, чтобы не вызвать подозрения у иноверцев. И с тем же выражением лица снова обратился к сельскому старосте:
— Ты ведь староста в деревне. Как там тебя зовут? Михайло? Так вот, Михайло, ты староста, а говоришь глупости, как маленький мальчишка. За что и с какой стати правительству хотеть вас отравить? И уж, конечно, мы, евреи, этого не хотим. Зачем нам вас травить? А кто будет рубить нам дрова, пахать наши огороды, снимать огарки субботних свечей, если не вы? Мы только хотим, чтобы вы не пухли от голода. Вот чего мы хотим. Земля в Белоруссии бедная, она не родит достаточно хлеба…
— Но мы же тебя умоляем, — завыли в один голос маленький староста и вся депутация иноверцев. — Мы лучше будем голодать, только забери от нас эту беду, эти чертвовы яйца, чтоб они сгнили!..
— Я не могу вам помочь! — строго насупил брови реб Нота. — Не слишком умничайте, а делайте, что вам велят. Не пройдет и двух лет, как вы все от мала до велика будете от этой бульбы облизывать ваши корявые пальцы. А теперь… Теперь у меня больше нет времени для вас. В моем доме полно людей, которые ждут встречи со мной. Вы сами видели.
Он подмигнул Хацклу, и сразу же у двери его кабинета встали парни с кухни и по-хорошему стали просить возбужденных иноверцев, чтобы они проваливали.
Глава двенадцатая
Первый виленский печатник
1
Хлюпая похожими на бульбы носами, сморкаясь в полы своей одежды и бурча в свои мочалоподобные бороды, депутация иноверцев удалилась из кабинета реб Ноты Ноткина. Хацкл-оденься с несколькими парнями-рассыльными, оказавшимися в доме, с грехом пополам выпроводил их на улицу. Только один человек из всей депутации уперся в дверях своими разлезающимися лаптями. Это был тот самый староста Михайло — заводила и главный оратор взбунтовавшейся деревни. Пусть его бьют смертным боем, сказал он, пусть топчут ногами, лишь бы ему не возвращаться с пустыми руками. Он обещал мужичкам вымолить у еврейского пана из Петербурга, чтобы тот забрал чертовы яйца. Он лучше издохнет здесь, на месте.
От этой свары в прихожей Хацкл вернулся в кабинет реб Ноты мрачным, с нахмуренными вдвое против обычного черными бровями.
— В чем дело? — спросил реб Нота.
— Ни по-хорошему, ни по-плохому!.. — пробурчал Хацкл, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Они наверняка угрожали… — догадался реб Нота.
— И еще как!.. Целая орава крестьян поджидала на улице. «Ничаво, — говорят они, — если выгонят наших старост, наши мужички навестят их местечко! Пусть, — говорят они, — нас мучают, пусть с нас кожу живьем сдирают и солью посыпают… Мужички за собе постоять!»
— Как ты думаешь, что они хотели этим сказать?
— Поди знай, что это мужичье хотело сказать! Они говорят одно, а делают другое. Но я бы, реб Нота, на вашем месте…
— Говори, говори! Почему ты не договариваешь?
— Я знаю это мужичье. Я среди них жил. Они ходят медленно, как бугаи. Их не остерегаются. А потом вдруг оказываются у них на рогах… Я бы на вашем месте не оставлял бы тут Эстерку и вашего внука одних. Вот вы, если будет на то воля Божья, сразу же после бар мицвы уедете назад в «Пейтербарг»…
— Ну, а все остальные в доме?
— Кто это «все остальные»? Полон дом женщин! Варить, печь и стирать белье они мастерицы. Все до одной. Или, может быть, Кройндл снимет свой вышитый фартучек и встанет с вилами в руках к двери?..
— Хорошо! — прервал неприятный разговор реб Нота, но по задумчивому блеску в его глазах Хацкл увидел, что все совсем не так хорошо, что хозяин обеспокоен.
— Завтра, если будет на то воля Божья, — пообещал реб Нота не то себе, не то Хацклу, — завтра я буду во дворе у Зорича. Тогда я с ним и переговорю. Может быть, он их успокоит. Но не поркой и не преследованиями. Добром… Добром — намного лучше. — Он вздохнул и тяжело опустился в старое кресло с широким сиденьем и узкой изукрашенной спинкой. — Дела! — покачал он головой, глядя на зеленое сукно на столе. — Как будто мне не хватает еврейских бед, на тебе ещё и иноверческие беды! Владыка мира не забывает меня… Еще много людей ждет? Хацкл!
— Стало немного жиже. Нескольких Кройндл уже выпроводила. Отложила встречу с ними на после бар мицвы. Только есть тут один какой-то. Он говорит, что приехал из Вильны…
— Проезжий?
— Нет. Приехал к вам. Специально.
— Что ты такое говоришь? Я ведь сам только что приехал из Вильны… Это должно быть что-то очень, очень… Так впусти его! Что ты стоишь?!.
2
Невысокий, коренастый еврей в хорошей ондатровой шубе, с густой русой бородой поверх черного собольего воротника вошел, коротко поздоровался и уселся, как сидел сам хозяин. Не теряя ни минуты на разговоры о погоде и на прочие предисловия, он тут же принялся излагать то, что заставило его проделать такой путь.
Уже после нескольких первых слов, которые были обтекаемыми и в то же время деловыми, реб Нота понял, что имеет дело с человеком, который знает, чего хочет, и терпеть не может болтать попусту.
— Меня зовут Менахем, — заговорил этот почтенный еврей без тени улыбки. — Менахем Ромм [43] меня зовут. Виленчанин. Я
