печатник. Вернее, пока не совсем печатник, а наполовину. Пока что я изучал эту профессию со всех сторон. Побывал ради этого в Антверпене, в типографиях Плантена, [44] проработал долгие месяцы в Кенигсберге. Это ремесло, состоящее из множества ремесел. Маленькие буквы отливают из свинца, а большие — вырезают из дерева. Надо уметь смешивать краски и делать бумагу. Если хочешь быть хорошим печатником и не зависеть от заграницы, необходимо все это уметь. Я не имею в виду разбогатеть на этом. У меня были более выгодные дела совсем другого рода. Была большая кожевенная мастерская в Ошмянах, неподалеку от Вильны. Может быть, вы припомните, что несколько лет назад гаон Элиёгу потихоньку ушел из своей комнаты на верхнем этаже. Он спрятался. Не хотел вступать ни в какие споры с новыми руководителями «секты», со Шнеуром-Залманом из Лиозно и с Мендлом из Витебска. Два дня подряд они стучали в его двери, умоляли… Это у меня он тогда спрятался. И именно в те несколько дней, когда я имел честь беседовать с ним в перерывах между изучением Геморы, мне пришла в голову такая мысль. Это он, дай ему Бог здоровья, пожаловался мне, что Вильна понемногу лишается своих мудрецов и ученых. А молодчики из «секты» занимают их место. Потому что типографии в Вильне нет… Как ученик Виленского гаона и как человек, родившийся в Вильне, я принял это близко к сердцу. Действительно, почему так происходит? Как получилось, что Вильна, такой важный «город и мать в Израиле», где уже шестьдесят лет назад взошла звезда гаона, такой город отстает от многих гораздо меньших еврейских общин Литвы и Белоруссии, таких, как Гродно и Слуцк, например? Там есть какие-никакие типографии, где печатают вручную. А в Вильне — ничегошеньки. Никаких больших печатных работ нельзя даже вручную сделать. Я имею в виду при помощи пары валиков и туши. Но тем не менее…
— Нечему завидовать, — вставил слово реб Нота. — Я имею в виду, что там, где учение гаона передается из уст в уста и распространяется в сотнях рукописей…
— Я обязан разъяснить вам вашу ошибку, — сказал гость без тени улыбки, совсем не так, как все те, которые хотели что-то получить от знаменитого богача и штадлана. — Именно то, что все почитатели учителя нашего Элиёгу опираются на него и на остроту его ума, как на крепкую стену, может, не дай Бог, привести к тому, что все его учение и вся острота его ума будут спустя годы забыты; через сто двадцать лет, хочу я сказать. Может быть, вы не знаете этого. Тогда я должен вам рассказать, что еще пару десятков лет назад в Виленском крае жило намного больше ученых евреев, отличавшихся острым умом, которые учились когда-то у учителя нашего Элиёгу. Теперь они все уехали. Сначала они поехали в чужие края только затем, чтобы напечатать свои комментарии к Талмуду и к трудам древних законоучителей. Они уезжали в Варшаву и в Краков. И Германию тоже уезжали — в Штеттин [45] и в Кенигсберг. Они добирались и до Берлина. И большинство из них уже не вернулись в Вильну. Жить за границей им понравилось больше, чем у нас. Понравилась легкость, с которой можно напечатать рукопись и распространять свое сочинение в тысячах экземпляров… Поэтому они не заставляли себя долго упрашивать и принимали должности раввинов в чужих землях, выписывали туда свои семьи и оставались там. Так оно продолжается и до сего дня, реб Нота! Так Вильна и весь Виленский край лишились своих лучших сынов.
Ученость реб Элиёгу продается за границу, так сказать, за хорошие раввинские должности, а наш край становится все беднее и беднее. Покуда учитель наш Элиёгу жив и распространяет свою гениальную ученость, этого так сильно не ощущают. Но вот в один недобрый час произойдет то, о чем не хочется говорить, гаон уйдет от нас в лучший мир, и — давайте найдем в себе мужество сказать это, потому что гаон реб Элиёгу уже, слава Богу, дожил до тех лет, когда он стал стар и болен, — тогда евреи сразу же ощутят пустоту в Вильне и во всей Виленской губернии; только тогда молодчики из хасидской «секты» поднимут головы и перестанут тайком провозить свои книжонки из Галиции, а будут печатать их на месте. Только тогда мы, приверженцы и ученики гаона, ясно увидим, что мы выпустили из рук, но будет уже поздно… Поэтому, реб Нота, я сам, в одиночку, решил бросить все остальные мои дела и стать печатником.
3
Реб Нота сидел, захваченный этим рассказом, и внимательно слушал то, что говорил ему так ясно и гладко этот коренастый еврей. Он слушал и удивлялся, что такая простая и здравая мысль ни разу не пришла в голову ни ему самому, ни реб Йегошуа Цейтлину, его бывшему компаньону. Хорошая типография — ведь это действительно самая лучшая поддержка, которую можно оказать Виленскому гаону и всей его системе изучения Торы и еврейства. Это действительно намного лучше, чем все проклятия и херемы против «секты», которые старый гаон реб Элиёгу рассылает по всем еврейским общинам. Это лучше, чем все посланцы, которые сеют так много разногласий и не добавляют чести еврейскому народу… И вот пришел простой еврей, бывший кожевенник из Ошмян, и поставил этот вопрос сугубо практическими образом на его верное место…
Но, как всякий опытный купец, реб Нота ничем не проявил своего восторга. Он только сдвинул свои очки в золотой оправе на лоб и начал незаметно подергивать свою сивую бородку…
— Ну, коли так, то это совсем другое дело. Это действительно необходимо. И я желаю вам успеха в вашем предприятии. Но, наверное, вы проделали такой дальний путь зимой не только для того, чтобы известить меня о вашем решении? То есть, наверное, это было только предисловие…
— Конечно, конечно! — закивал головой в меховой шапке коренастый еврей. — И пусть вас не удивляет, что я не отыскал вас в Вильне. Я приехал из Кенигсберга именно в тот день, когда вы уехали. Услыхав, кто был в Вильне и уехал, я сразу же велел поворачивать дышла и поехал вслед за вами. Даже не успел проверить, как учатся в хедере мои мальчишки… Я велел гнать лошадей изо всех сил. Я менял их на всех станциях. Но на какую бы станцию я ни приезжал, когда я спрашивал о вас, везде получал ответ, что реб Нота Ноткин еще вчера уехал… Оказалось, что и вы, реб Нота, торопились,
