— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка!
Тантадруй ему тоже обрадовался. Подбежал и поскорее сообщил, что он нашел настоящую смерть.
— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка!
— Нет, тантадруй, не репа и картошка! — обиженно возразил дурачок. — Это будет… Нет! — Он затряс головой и опять приложил палец к губам, чтоб удержать свою тайну. — Я жупнику сперва должен рассказать!
— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка!
— Ты с ума сошел! — вспыхнул Лука, до сих пор лишь хмуро на него посматривавший.
— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка!
— Тихо! — загудел Лука. — Мы с ним идем за колокольцами, и божорно-босерна!
— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка! — еще презрительнее фыркнул фурланец, но тем не менее пошел за своими друзьями.
У прилавка, где Локовчен продавал коровьи колокольчики, им попался Хотейчев Матиц, по прозвищу Ровная Дубинка. Это тоже был парень хоть куда, но он больше, чем остальные, напоминал ребенка. Он ни на что не годился, и поэтому юность его была воистину печальная. Его тоже спас старый Хотеец. Однажды Матиц пришел к нему, рассеянно огляделся вокруг, потом уселся на ограде и принялся бить камнем о камень. Хотеец его пожалел. Разыскав нож и несколько осколков стекла, он вырезал метровую палку толщиной с руку, подсел к Матицу и сперва очистил ножом палку, а потом стал шлифовать ее.
— Видишь, Матиц, — ласково обратился он к несчастному, — я дам тебе нож и стекло, а ты выстругай точно такую же палку, да чтоб она была гладкая, ровная вдоль и поперек, здесь и вот здесь, и вообще всюду одинаковая.
— И вообще всюду одинаковая, — изумленно пробормотал Матиц, имевший привычку повторять последние слова услышанной фразы. Не теряя времени, он принялся за дело. Так он обрел цель в жизни. С тех пор прошло уже двадцать лет, но пока ему не удалось сделать такой палки, которая на обоих концах, здесь и вот здесь, всюду была бы одинаковая. Стоило ему обстрогать и отшлифовать палку на одном конце, как она становилась толще на другом, едва он выравнивал ее там, как выяснялось, что она толще в середине, а когда он справлялся с серединой, оказывалось, что она снова стала толще на нижнем конце. Так он строгал и чистил, пока не доходил до сердцевины. Палка, которая теперь становилась прутом, переламывалась у него в руках. Но ему и горя было мало! Он бросал ее, вырезал другую, ведь дерева было сколько душе угодно, и принимался опять строгать с терпением и усердием гения, приносящего в жертву долгие годы жизни, чтобы осуществить свой великий замысел, так что в стороны отлетали стружки да обломки палок.
— Божорно-босерна! — загремел Лука и отдал ему честь.
— Жорнобосерна! — пробормотал Ровная Дубинка, устремив на него огромные мутные глаза.
— Тантадруй, — приветствовал его веселый голосок, — теперь она у меня, и эта будет настоящая!
— И эта будет настоящая! — повторил Матиц, выпучив глаза, вытащил из-под мышки обстроганную палку, осмотрел ее и недоверчиво покачал головой; дескать, нет, не настоящая, потому что не на обоих концах, здесь и вот здесь, и поперек и вообще всюду ровная и одинаковая.
— Тантадруй, теперь я умру! — радостно сообщил дурачок.
— Теперь я умру? — удивленно повторил Ровная Дубинка.
— Тантадруй, я умру! — повысил голос дурачок.
— Я умру! — испуганно воскликнул Ровная Дубинка.
— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка! — презрительно фыркнул фурланец.
— И картошка, — в испуге повторил Ровная Дубинка, поворачиваясь к нему.
— Тихо, и божорно-босерна! — загудел Лука.
— Жорнобосерна, — встрепенулся Ровная Дубинка, глядя теперь на Луку.
— Тантадруй, я жупнику расскажу! — вмешался дурачок, занятый своими мыслями.
— Я жупнику расскажу, — удивленно повторил Ровная Дубинка.
— Тантадруй, я расскажу! — рассердился дурачок.
— Я расскажу, — настаивал Ровная Дубинка.
— Тантадруй, ты не расскажешь! — сердито крикнул Тантадруй и задрожал так, что зазвенели все его колокольчики.
Парни, окружившие несчастных, засмеялись.
— Не расскажешь, — испуганно согласился Ровная Дубинка, не сводя глаз с Тантадруя.
— Расскажу, тантадруй! — закричал дурачок и посмотрел на Луку, которого считал своим покровителем.
— Ты с ума сошел! — загремел Лука на Ровную Дубинку.
— Ты с ума сошел, — послушно повторил Матиц, задрожав всем телом от громкого голоса Луки.
— Ты с ума сошел, и божорно-босерна! — яростно заревел Лука.
— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка! — в свою очередь фыркнул фурланец.
— И картошка! — перепуганно вторил ему Ровная Дубинка.
Люди кругом опять захохотали. Но они не успели всласть посмеяться. Мгновенно, будто повинуясь чьему-то приказу, они смолкли и стали расходиться, ибо словно из-под земли перед ними вырос Хотеец.
— Стыдитесь! — Глаза старика под косматыми седыми бровями сверкнули. — Оставьте несчастных в покое. Такое с каждым из нас может случиться!
— Божорно-босерна! — Лука воинским салютом и трубным кличем приветствовал Хотейца.
— Тантадруй, теперь она у меня, и эта будет настоящая! — поспешно сообщил Тантадруй.
— Ладно, ладно, ты жупнику расскажи. — Старик отечески похлопал его по плечу.
— Тантадруй, мне только трех колокольцев не хватает, — похвастался дурачок.
— А теперь мы их купим! — решительно загудел Лука.
— Ладно, ладно, дети мои! — кивнул Хотеец и, повернувшись к Локовчену, торговавшему коровьими боталами, сказал, как может говорить только уверенный в себе хозяин: — Дай ему три штуки, Локовчен.
— Боже, царю небесный! — заломил руки Локовчен. — Он же их еле носит!
— Он не чувствует тяжести! — серьезно возразил Хотеец.
— Вы думаете, не чувствует? — с сомнением поднял на него глаза Локовчен, будто подозревая, что у того самого не все дома.
— Думаю! — стоял на своем старик, точно это было самое простое и очевидное для всех дело на белом свете.
— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка! — раздался презрительный голос фурланца.
Люди опять рассмеялись. Хотеец вздрогнул, сердито посмотрел на Русепатациса, словно позабыв, что перед ним больной человек. Потом поглядел на людей, которые, стихнув, ожидали, что последует дальше. Видно, он собирался ответить покрепче, но справился с собой. Снова повернувшись к несчастным, он ласково сказал:
— Не смейте бродить, когда стемнеет! Все приходите ко мне спать! Поняли?
— Поняли! Спать, и божорно-босерна! — загремел Лука, салютуя.
— Тантадруй, если она будет настоящая, я сперва умру! — упирался дурачок.
— Ладно, ладно! — уступил Хотеец. — Тогда ты позже придешь спать.
— Тьфу! Raus е patacis, репа и картошка! — фыркнул фурланец.
Хотеец невольно повернулся так резко, что Матиц Ровная Дубинка испуганно отскочил в сторону и почти в лицо ему крикнул:
— И картошка…
И снова смеялись люди. Однако на сей раз их смех внезапно перекрыл звонкий, необыкновенно красивый голос:
— Эй, глупцы, чего вы ржете? Ведь сами вы с ума сойдете!
И прежде чем они успели оглянуться и осмотреться, всем стало ясно, что это красавец Найденыш Перегрин. Люди расступились, и он предстал перед ними во всей своей красоте. У него были черные, как вороново крыло, волосы, большие синие глаза, белая кожа и почти девичьи черты лица, почему он и считался образцом красоты. Если кого-нибудь находили по-настоящему красивым, говорили, что он почти так же прекрасен, как Найденыш Перегрин, а это была высокая оценка. Толковали, будто он был сыном красавца цыгана и местной красотки, которая тайком носила и родила его, а потом оставила в придорожной канаве. Окрестили его Перегрином, потому что обнаружили в день этого святого, и назвали Найденышем, что соответствовало истине. Хотеец взял его к себе, не имея своих детей, но сумел сделать из него только пастуха, потому что чем старше становился Перегрин, тем сильнее говорила в нем беспокойная кровь. В раннем детстве он много плакал, хотя для этого не было никаких особых причин, а когда превратился в парня, затаил слезы в душе, украсил лицо улыбкой и отправился странствовать по белу свету. Хотеец не мог понять этого и потому не мог простить. Красавцу не было равного во всей округе. Он играл на гармонии, на скрипке, на кларнете, цитре и трубе, вообще владел любым музыкальным инструментом, который попадал ему в руки, пел, причем так хорошо, что у женщин мурашки пробегали по коже. Был он бродягой и большим шутником. Шутки его не были злыми, однако иногда они доставляли людям немало хлопот. Одной из самых излюбленных его забав был обмен. Шел он, например, в полночь по селу и из чистого озорства в первом же попавшемся доме мимоходом снимал с окна горшок с гвоздикой, уносил на другой конец села, там ставил кому-нибудь на подоконник, брал здесь в свою очередь горшок с геранью, уносил в третий дом, обменивал герань на иной цветок, который отправлял еще дальше. Так неслышно бродил он всю ночь и столь основательно перепутывал цветы, что потом девушки и бабы целую неделю ходили с горшками по селу, хохотали, ворчали и бранились. И все знали, что это проделки Найденыша Перегрина. Иногда но ночам он обменивал у крестьян скот, телеги, инструмент, копны сены на лугах и даже перетаскивал снопы пшеницы и гречихи с одного козольца на другой. Когда крестьяне потом попрекали его за такие забавы, он лишь посмеивался и отвечал, что, мол, ничего худого не вышло, ведь все осталось в деревне. Вообще же сердце у него было доброе. И хотя он ни у кого не тронул волоска на голове, его побаивались: опасались его зорких глаз и острого языка; жил он точно полевой цветок или птица небесная, поэтому мог всякому сказать в глаза, что о нем думает. Говорил он так складно, точно каждого одаривал талером, предпочитая использовать рифмы, которыми сыпал как из рукава.
