Есть у нее десятилетний сын, ходит в школу и уже знает венгерский язык. Умеет даже петь «Jstem almeg a Magyar», то есть «Боже, храни венгра». Крепкий парень, из него вырастет настоящий венгр. А раз венгр, значит, пан. Спустится с родных гор в низину, к венграм, и забудет свою мать. Да простит ему бог! Там ему будет лучше!
И дальше бредет сгорбленная женщина за плугом и думает, думает... Слезы выступают у нее на глазах. Это слезы словацкой женщины. В них -отчаяние и безнадежность.
А от гор эхо доносит новую песню. С панского поля идут девушки. Они работают в поместье главного жупана. Приказчик их обворовывает, а водку разбавляет водой. Одна из девушек сложила песню про вора-приказчика. Она настроена весело. Завтра уезжает в город, на службу к венграм. Ее завербовал на работу некий симпатичный пан, тот самый, который набирает для города служанок, раздает крестики, молитвенники и четки. Читать она не умеет. В счет будущего жалованья взяла четки. Завтра она покинет свои горы и, может быть, больше сюда уж не вернется.
«Только бы не воротилась с позором,– говорят старики.– Помнишь, как Жофка? Ее потом отвезли куда-то в дома позора. Ну, да благославит тебя господь бог!»
И старый отец осеняет ее крестом. Что делать: нужно добывать деньги. Чтобы отец позволил дочери отправиться в город, симпатичный пан дал ему пять золотых. Для Оравы это целое состояние.
Торговцы живым товаром объезжают Ораву, Трен-чин, Нитру, Турцу, Спиш, Гонт, Гемер и вербуют девушек. Торговля идет у них весьма успешно. А когда девчата возвращаются обратно, они привозят с собой болезни.
Горестная это картина – статистика болезней. А венгерское правительство молчит, ведь дело идет всего лишь о словаках! И если оно изо всей силы противится отъезду за границу венгерских девушек, то в северных, населенных словаками районах оно своим полным безразличием, по существу, поощряет эту торговлю живым товаром.
Доктор Благо указал однажды на это в сейме. Ответ ему был дан весьма определенный: нигде в Европе правовое положение женщин не находится на таком высоком уровне, как в Венгрии.
После событий в Чернове министр юстиции заявил в венгерском сейме, что нигде в Европе народы не пользуются такой свободой, как в Венгрии.
А жандармы этого рыцарского народа стреляли в Чернове по словацким женщинам, И это – в центре Европы в двадцатом веке!
«УМЕР МАЧЕК, УМЕР...»[78]
(Очерк из Галиции)
Не было в округе Латувки другого такого страстного плясуна, как Мачек. Ах, как он отплясывал мазурку, и подскакивал, и притопывал, а кунтуш распахнут, а очи горят!
Как раз по нему была песня Мазурского края:
Ходит Мачек, ходит, под полою фляжка,
Вы ему сыграйте – он еще попляшет,
У Мазуры та натура –
Мертвый встанет, плясать станет...
Вот такая же «натура» была и у Мачека. Пусть он как угодно пьян, пусть сидит в корчме куль-кулем и только бормочет: «Святый боже, прости меня»,– но дайте ему услышать музыку, сыграйте ему, и он еще попляшет. Да как! И подскакивать начнет, и притопывать, и кунтуш распахнет, и очи вспыхнут... Но стоит перестать играть – и тогда...
Тогда достаточно тому же дядюшке Влодеку подойти да тихонько толкнуть его со словами: «Хорошо пляшешь, Мачек»,– и Мачек свалится наземь. Но попробуйте заиграть снова – ой-ой, опять пойдет плясать Мачек, пока звенит музыка.
Дальше в той песне поется:
Умер Мачек, умер, на столе, бедняжка,
Вы ему сыграйте – он еще попляшет...
И по этой причине многие латувчане думали, что если б и умер их сосед Мачек и уже лежал бы на столе, то стоило бы только сыграть ему, как он пустился бы в пляс.
Особенно настаивал на таком мнении дядюшка Влодек, однако, увы, не успел убедиться в своей правоте, поскольку сам вскоре умер: задавило его бревном, скатившимся с горы.
Впрочем, по утверждению другого латувчанина, музыка, под которую плясали крестьяне в Латувке в Смерши и в Богатуве, так грохочет, что способна пробудить и мертвого. На беду свою этим он оскорбил мнение большинства, и его скинули в ручей, из которого он кричал:
– Братцы, бывал я в Станиславове и во Львове бывал, слыхал оркестры, они так играли, как орган в праздник тела господня, и танцы играли, понятно?
Ему следовало все-таки уважать мнение большинства, а это мнение о латуаской музыке было высокое, потому-то латувская музыка казалась им самой лучшей.
Четверо самых почтенных граждан в Латувке с незапамятных времен играли по корчмам, и сыновья этих четырех самых почтенных граждан с почтением наследовали привилегию играть танцы, и их сыновья, в свою очередь, заняли их место, и музыка была все той же, громкой и бурной, и такой же прекрасной, как тогда, когда ее играли их отцы.
Она была особенно выразительной оттого, что когда притопывали танцоры, притопывали и музыканты, и казалось, сама музыка притопывает; и когда подскакивали танцоры, подскакивали и музыканты и когда танцоры дрались, то и музыканты вмешивались в свалку.
От такой музыки самые некрасивые девушки – из самой ли Латувки, или из Смерши, или из Богатува – казались красавицами, и самый плохой танцор огненно и красно отплясывал мазурку, и если кто оттаптывал соседу ноги своими высокими сапогами, то музыка была так хороша, что потерпевший забывал и о боли об отплате.
И нередко музыка выманивала всех из корчмы на майдан, потому что и музыканты наяривали все громче, все быстрее, и вот уже сами вскакивали и пускались в пляс, не переставая играть, и вываливались из дверей, и плясали на дворе, и со двора выскакивали, и плясали, и играли, пока недоплясывали до майдана, и там взвивалась пыль и разбрызгивалась грязь из луж, а напротив, из окон плебании, смотрел на них пан плебан, пока веселье не заражало и его, и он скрывался в своей библиотеке, где хранились святые книги, и там плясал и притопывал в одиночестве.
А тот, высокий впереди, подскакивавший выше всех и притопывавший громче всех,– это и был Мачек.
Все ходило колесом: майдан, деревья, избы под соломой; шпиль костела, казалось, тоже пустился в пляс, а уста Мачека без устали повторяли:
Ходит Мачех, ходит, под полою фляжка.
И он все плясал, и топал, и пел: «Ой дана-дана, ой дана-дана-дан!»
Но плясал Мачек один, потому что несколько лет назад вышел у него неприятный случай с одной девушкой.
Он взял ее плясать с собой и плясал с такой страстью, что не заметил, как девушка уже начала спотыкаться, а он тащил ее, и подкидывал, и не слышал криков: «Перестань, опомнись!» Он выбежал во двор, со двора на майдан, таща ее за собой, и все плясал и прыгал; наконец музыка смолкла, и он остановился.
– Зося, что с тобой? – удивленно спросил он, потому что бедняжка выскользнула из его объятий и упала на землю, да и как могло быть иначе, если она сомлела?
С тех пор ни одна девушка не хотела плясать с ним, но он плясал и без них, плясал один, и страсть его все разгоралась.
В пору танцев он ходил по округе, водил с собой латувских музыкантов, платил им, заказывал танцы, пил с ними, и вот случилось, что в один прекрасный день отправился он в плебанию и имел с паном плебаном такой разговор.
– Вельможный пан,– грустно сказал он, протягивая ксендзу три рейнские монеты,– отслужите, пожалуйста, за меня святую мессу.
– Почему, Мачек?
– Плохо дело, вельможный пан; покойный отец радел о хозяйстве, взял усадьбу за покойницей матушкой, а моя душа во власти дьявола.
– Как так, Мачек?
– Отслужите за меня святую мессу, помолитесь за меня божьей матери, чтобы бросил я танцы, а то ведь разорился совсем, плачу музыкантам, хожу с ними, пью, и дьявол подстерегает душу Мачека.
Сказал тогда пан плебан:
– Танцы – грешное дело, хотя менее грешное, если плясать в меру, но если плясать, как ты пляшешь, то это смертный грех.
– Если не брошу я этого, вельможный пан, то скоро продадут мою усадьбу, так что прошу я вас, помолитесь за меня, чертов я человек!
Хотя в Латувке трех золотых считалось мало за мессу, все же пан плебан горячо молился за душу Мачека в ближайшее воскресенье, Мачек был в костеле и повторял все молитвы за себя; органист заиграл на малом органе, и Мачек перестал молиться, потому что стал грешным образом думать, как бы можно сплясать под эту музыку.
А как вышел из костела, вздохнул и сказал:
– Чертов я человек!
И пошел в Богатув, где с полудня плясали.
Через два дня он снова явился к ксендзу и сказал:
– Вельможный пан, вот вам четыре рейнские монеты, отслужите святую мессу за Мачека, еврей уже хочет продать мою усадьбу.
В воскресенье он опять был в костеле, а после полудня пан плебан с удивлением увидел Мачека, пляшущего со всей музыкой на майдане.
Он плясал перед плебанией, и ксендз слышал его выкрики:
