Это офицер Хонке скомандовал отнести его в лазарет.
В лазарете военный лекарь сказал:
– Эта свинья симулировала до тех пор, пока не заработала тиф.
К вечеру появился полковой священник. Так как ожидалось, что Онуферко до утра не протянет, военный лекарь предложил заранее произнести последнее напутствие этому негодяю.
– Пехотинец Онуферко,– сказал полковой священник,– нельзя тебе умирать, не примирившись с богом. Немало ты нагрешил здесь, на военной службе. Немецкого ты не знаешь, ружье всегда держал криво, а когда тебе командовали «Равнение направо!» ты пялил глаза налево. А когда нужно было глядеть налево, ты глядел направо. А при команде «links um»[81] ты стоял на месте как бессмысленная скотина. Вдобавок ко всему ты еще пытался обманом попасть в лазарет. И бог покарал тебя. Ты уходишь на другую военную службу, куда строже здешней, где мы хотели сделать из тебя человека. Пехотинец Онуферко, каешься ли ты в своих грехах?
Грешник не отвечал, зато пришлось срочно менять ему белье, потому что тиф у него был не какой-нибудь, а брюшной. Только это и смягчило его вину, иначе его за милую душу упекли бы в крепость...
А через месяц Онуферко снова падал на колени, вставал, опять бросался на землю, получая от унтеров зуботычины и оплеухи. «Der verfluchte Ruthene» выздоровел, но негодяя все равно ждала крепость.
Через неделю после первой свежей капральской оплеухи пришла Онуферко телеграмма. Фельдфебель прочел телеграмму и говорит пехотинцу Онуферко:
– Так вот, сукин сын, у тебя померла мать. Конечно, ты захочешь поехать на похороны, сволочь. Гляди мне в глаза. Меня не проведешь. Значит, подашь рапорт, попросишь господина капитана, чтобы на пять дней отпустил тебя домой. Я-то знаю, у вас на поминках жрут от пуза, скотина ты некрещеная, меня не проведешь. Стало быть, привезешь с побывки уток и кур. Не то чтоб я от тебя как начальник требовал, ни в коем разе, это я тебе просто как друг говорю: коли не привезешь – будешь у меня сидеть на «губе», пока не почернеешь, понял, собачий сын?
Приходит, значит, пехотинец Онуферко с рапортом
– Осмелюсь доложить, господин капитан, мать у меня померла, разрешите пять дней отпуска.
Смотрит капитан на Онуферко, и что же он видит? Является это быдло с рапортом, а у самого одна пуговица на мундире потускнела, да еще и козыряет как увечный.
– Для начала замечу, пся крев, что пора уж на-учиться отдавать честь как следует. Во-вторых, получай восемь суток «einzelarrest»[82] за нечищенные пуговицы на мундире.
– А как же мать, господин капитан?
– Без тебя зароют. Кругом марш, сукин сын!
В конце концов Онуферко угодил – таки в крепость – за то, что через четверть часа после рапорта сбежал из батальона, чтобы побывать на похоронах матери.
И с сегодняшнего дня весь полк крепко надеется, что хоть в крепости из Онуферко, бог даст, сделают человека...
I
Разумеется, пани Шталлова взяла на себя шефство над благотворительным праздником в пользу семей горняков, погибших в шахте ее мужа. То-то будет злиться супруга владельца шахт «Muhle»[84]: если бы вода затопила одну из его шахт, шефство над праздником досталось бы ей. Но чтобы избежать сплетен, пани Шталлова согласится избрать ее в организационный комитет праздника или поручит ей продавать цветы – хотя нет, это она доверит своей дочери, которую разоденет так, что остальные дамы позеленеют от зависти.
Ее немного огорчало, что шахтеров погибло толь. ко четверо, будь катастрофа побольше – какой вели. коленный праздник можно было бы закатить! Но не стоит гневить господа, спасибо ему и за эти четыре сиротские семьи.
Вещь первостепенная и наиважнейшая – роскошный вечерний туалет. Покровительнице праздника никак нельзя ударить в грязь лицом. Платье она закажет в Вене. Кроме того, учитывая, что заседаниям не будет конца, нужно заказать ментоловые карандаши от мигрени. Хорошо, что она обо всем помнит. Заседания будут проходить у нее в доме. Для дам – заседательниц можно устроить домашний бал. И еще одна блестящая мысль: после праздника она устроит скромный банкет для господ и дам из комитета. Управляющего шахтами мужа она тоже пригласит, А впрочем, почему скромный банкет? Чтобы ее приятельницы фыркали у нее за спиной? Нет, она задаст шикарный банкет на зависть всем. Правда, это влетит в копеечку, но она поговорит с мужем: пусть попытается поднять цены на уголь.
Все это пани Шталлова обсудила со своим мужем.
– Разумеется, дорогая,– с улыбкой согласился пан Шталл,– даже если туалет обойдется в тысячу золотых, ты его получишь. Чего не сделаешь ради этих несчастных семей...
II
Итак, погибло четверо шахтеров. Их жены и дети три дня и три ночи простояли на шахтном дворе, дожидаясь, когда вытащат разбухшие трупы.
Еще бы десять минут – и шахтеры поднялись бы на-гора и вернулись домой, к своим семьям – но тут прорвалась вода. В этих жутких лабиринтах, во тьме и в поту, они погибли как мыши, когда вода затопляет на лугах их подземные убежища.
Захлебнулись в тот час, когда жены готовили им ужин.
А когда их наконец вынесли из шахты – жены и дети не плакали. Глаза были сухи. Все слезы были выплаканы за эти три бесконечно долгих дня надежый отчаяния. Зато те, кто поднялся с покойниками на поверхность, утирали слезы.
К ним протолкалась жена одного из утонувших:
– Франтишек, наш Карел уже говорит «папа, мама».
Она держала на руках малыша, который удивленно разглядывал тела, прикрытые парусиной, и, показывая на одно из них ручонкой, радостно кричал:
– Папа, папа!
Тут появился жандармский вахмистр и увел ее, говоря:
– Фам нелзя сдес, фам нушно домой, ви ему не помоч.
Жандармы! Любопытно, что после катастроф для умиротворения осиротевших на шахты всегда присылают жандармов. При крупных катастрофах шлют солдат. Официальные телеграммы, как правило, лаконичны: «Погибло восемьдесят человек, пришлите две сотни». То есть, на одного покойника – по два солдата. В данном случае порядок вокруг четырех трупов поддерживали сорок жандармов. Вахмистр зевал от скуки. Он рассчитывал на скопление народа, на угрожающие выкрики – и обманулся в своих ожиданиях. Вся надежда теперь оставалась на предстоящие похороны...
III
А что ж утешение духовное – это вам пустяк? Само собой, священник местного прихода собирался прийти в осиротевшие семьи со словами утешения. Но какой же приходский священник в онемеченных краях знает чешский язык? А если бы и знал? Какой теперь прок от этих семей? Нищая голытьба. К тому же это были социалисты. Лучше послать туда капеллана-чеха.
Капеллану идти не хотелось. Он считал такое утешение комедией. Но что поделаешь? Приходится лицемерить. И все-таки сам он туда не пойдет, не получится у него истинной задушевности. Он пошлет туда младшего капеллана. Тот все еще принимает это дело всерьез.
Вот так и вышло, что пополудни, спустя два часа после выноса тел из шахты, к одной из вдов постучался младший капеллан.
Он поздоровался и сел. А поскольку искренне сочувствовал вдове, то некоторое время молчал и только потом произнес:
– Господь дал, господь и взял; да будет имя господне благословенно!
Вдова сидела на постели и плакала. Капеллан собрался с духом:
– Что пользы плакать, милая пани? Сегодня человек есть, а завтра его уже нет. Сколь счастлив прозорлив тот, кто при жизни старается быть таким, каким желал бы быть после смерти!
Капеллан вошел в раж. Пятеро сирот испуганно пялили на него глазенки. Он погладил ближайшего ребенка и с жаром продолжал:
– Не должен человек полагаться ни на друга, ни на ближнего своего, ни откладывать на будущие времена свое спасение, ибо люди забудут его скорее, чем думают.
– Я его никогда не забуду,– возразила вдова.
Капеллан раздраженно отмахнулся. Чего она перебивает его?
– С глаз долой – из сердца вон,– решительно заявил он.– Сердце человеческое столь отупело и затвердело, что думает лишь о дне сегодняшнем, а будущим пренебрегает. В каждом своем деянии, каждом помышлении человек должен вести себя так, словно ему уже сегодня предстоит умереть. Если б он совесть свою содержал в чистоте, то не ведал бы и страха смерти. Лучше воздерживаться от греха, нежели денно и нощно опасаться смерти. А если ты сегодня не готов, то чего завтра ждать? Неверен завтрашний день, и кто знает, дождешься ли его?
Капеллан разошелся вовсю – он вскочил с лавки и возопил:
– Что толку долго быть живу, если ты погряз в скверне? Ах! Не всегда долгий век на пользу человеку, но часто умножает вины его.
