Через два дня он снова явился к ксендзу и сказал:
– Вельможный пан, вот вам четыре рейнские монеты, отслужите святую мессу за Мачека, еврей уже хочет продать мою усадьбу.
В воскресенье он опять был в костеле, а после полудня пан плебан с удивлением увидел Мачека, пляшущего со всей музыкой на майдане.
Он плясал перед плебанией, и ксендз слышал его выкрики:
– Чертов я человек!
Потом Мачек запел во все горло:
Ходит Мачек, ходит, под полою фляжка,
Вы ему сыграйте, он еще попляшет,
У Мазуры...
– ...та натура,– подхватил плебан и пошел притопывать в своей библиотеке среди книг о святых отцах...
Через три недели почтенный Барем продал усадьбу Мачека и вручил ему пятнадцать золотых.
С этими пятнадцатью золотыми Мачек отправился в Смершу и пил там двое суток, поджидая латувских музыкантов.
Он их дождался. Латувчане пришли и увидели Мачека.
– Гляди-ка,– сказали они,– проплясал все имение, а ничуть не изменился, сидит пьяный, молчит и ждет, когда мы заиграем.
Едва раздались первые оглушительные звуки, Мачек вскочил, хлопнул себя по голенищам, забил в ладоши и пустился плясать, как и прежде, когда еще были у него изба, поле, коровы и работник, который обворовывал его и поколачивал, когда Мачек пьяный возвращался домой.
Он плясал, плясал...
Подскакивал, притопывал, покрикивал властно:
– А ну поддай! Еще поддай! Еще раз, давай!
И, гляди, уже бросает музыкантам последние монеты.
Прыгает, скачет и, танцуя, подносит выпить музыкантам, кричит:
– Помните, соседи, жив еще Мачек!
Соседи? Не соседи они ему больше. Да не все ли равно...
Ходит Мачек, ходит, под полою фляжка,
Вы ему сыграйте, он еще попляшет...
У Мазуры...
– Эй! Еще раз! – И скачет и поет Мачек: «Ой дана-дана, ой дана-дана-дан!»
Все пошло колесом. Смершанский корчмарь-христианин, музыканты, крестьяне, потолочные балки и стены, святые образки в углу, и белые двери, и цветные кунтуши – все слилось в какой-то неопределенный цвет.
Мачек в плясе вышел из дверей, быстро, как в беге, в плясе прошел по деревне, и у последней избы все вдруг закружилось перед ним: плетни, тучи на небе, гусята на лугу, и Мачек свалился, в последний раз хлопнув себе по коленям...
Сбежались крестьяне, прибежали музыканты, дети столпились вокруг.
– Мачек, ой, Мачек, вставай!
Стали поднимать – упал. Расстегнули кунтуш, Сердце не бьется, и сильная рука странно быстро молодеет.
В тот день не плясали больше в Смерши, отвезли на телеге домой, а Барем был так добр, позволил положить его на кровать в доме, который больше ему не принадлежал.
Умер Мачек, умер! Пришел цирюльник (доктор был далеко, в городе), с важным видом сказал:
– Умер, начисто умер...
Отвезли его в покойницкую на латувском погосте, мимо которого бедный Мачек хаживал плясать в Богатув.
Обрядили его, покрыли саваном и положили в дощатый гроб. И оставили на ночь.
После этого несчастного происшествия латувские музыканты не стали играть в Смерши, а в тот же день отправились в Богатув. Масленица на дворе – пусть же будет весело! Играли до позднего часа и ночью побрели домой.
Идут по дороге, разговаривают:
– Жалко Мачека – сколько раз платил нам! Эх, жаль парня.
Шли они, шли и подошли к погосту.
– Братцы,– сказал тут старший из них, Мартин.– Что-то грустно мне, давайте сыграем «с прискоком»?
А были они как раз возле покойницкой.
– Эх, что ж, сыграем!
И в тихой, торжественной ночи зазвучала громкая музыка, и такая она была ярая да буйная, что и не слышали музыканты, как в покойницкой что-то затрещало, заскрипело...
Вдруг мелькнуло что-то перед ними; тут и бежать бы музыкантам, а они все играют, и волосы у них от ужаса дыбом подымаются.
По дороге к ним скачет Мачек в саване, хлопает себя по голым ногам, поет:
Умер Мачек, умер, на столе бедняжка,
Вы ему сыграйте, он еще попляшет...
Когда Мартин, старший из музыкантов, рассказывает об этом, он всякий раз божится, что Мачек потом вдруг упал и закричал: «Ой, плохо мне, братцы!» – а они все играли ему, но он так и не поднялся больше и умер уже по-настоящему.
История, правда, загадочная, но люди в тех краях лгут редко; во всяком случае, можно им поверить, что «умер Мачек, умер»– тот самый Мачек, который проплясал свое хозяйство в Латувке, где и произошел этот странный случай...
«DER VERFLUCHTE RUTHENE»[79]
Гусин Онуферко оказался на военной службе среди немцев и поляков. Вся рота насмехалась над этим малорослым мужиком, когда на брань унтеров и офицеров он отвечал тонким, жалостным голосом:
– Пожалуйста, не бейте меня.
И потому, что у него был такой жалостный голос и печальный взгляд и он был русин, поляки называли его «пся крев», а немцы – «der verfluchte Ruthene».
И в то время как остальные после занятий сидели в казарме и пили черный кофе, Онуферко на казарменное дворе еще долго падал на колени, вставал, снова бросался на землю, получая от капрала зуботычины и оплеухи.
– Мы из него сделаем человека,– говорили унтера.
От их воспитательного рвения у Онуферко кровь текла из носу, он уразумел, что у него не лицо, а морда, он начал понимать польские и немецкие ругательства – например, что «der verfluchte Ruthene» означает «проклятый русин». Онуферко явно становился человеком. Он уже не говорил: «Пожалуйста, не бейте меня», ибо, став человеком, понял, что это не поможет, и только печальные его глаза спрашивали у фигур, нарисованных на стене казарменного двора – «Зачем все это, нарисованные фигуры?»
Именно об этих непонятных вещах он и думал когда на него надели кандалы и впихнули в вонючую дыру.
Он сидел на нарах и думал: «Зачем разлучили меня с нашими полями, и лесами на равнинах, и прудами, где стаи аистов парят над водой – там, у нас, возле русской границы. Коней, и тех так не бьют, как бьет меня фельдфебель Гребер. И когда коровы на пл-хоте не трогают с места, я не ругаю их так, как ругает меня офицер Хонке. Почему все зовут меня не иначе как „собачьим сыном“? Неужто меня не такая же мать родила?»
– Кто это там орет? – спросил офицер Хонке постового перед «губой».
– Осмелюсь доложить, арестованный Онуферко!
– Ах, der verfluchte Ruthene, зайди и дай ему разок по «морде» [80].
Когда офицер ушел, солдат отпер дверь и заглянул внутрь. Там в полутьме сидел Онуферко и глядел так печально, что солдат тут же закрыл дверь, сказав сочувственно:
– Не ори, брат, не то получишь у меня по морде.
Приутих Онуферко и негромким голосом стал жаловаться покрытым плесенью стенам:
– Зачем посадили меня под замок, когда я сказал, что болен? Голова у меня болит, и в животе режет. Был бы я дома, пошел бы к дедушке Кореву, он бы мне травки дал. Сварил бы я ее с водочкой, выпил, зарылся бы в сено, и перестала бы болеть моя головушка. Ох, дедушка Корее, зачем привезли меня на чужую сторонушку? Зачем надели этот синий мундир? Зачем больного заковали в кандалы? Зачем фельдфебель меня под ребра бил, когда от доктора вел?
А голова у меня так болит, а живот жжет как огнем!
Онуферко улегся на нары, глянул на дверь, и привиделись ему сказочные чудища, пришедшие с лесистых равнин его родного края. Только у одного была голова фельдфебеля Гребера, а у другого лицо офицера Хонке. А когда они поочередно глядели на Онуферко, у него то мороз, то огонь по телу проходили. Потом померещилось ему, что с потолка падают ружья со штыками, а на каждый штык насажена бедная его головушка. Из угла, где стояла параша, выбежал аист и молвил человечьим голосом:
– Онуферко, я тебе спою, как на Украине поют, в пяти часах езды от русской границы, а ты подтягивай!
И запел Онуферко с аистом в горячечном сне:
– Ой, налетел Максим-казак, запорожец лихой...
Страшным голосом пел Онуферко, словно призывая Максима, лихого казака-запорожца, сесть со своей ватагой на приземистых коней, налететь на эту проклятую казарму и увезти его обратно, к его лесам, полям и степям.
– Не ори, Онуферко, а то по морде получишь.
А Онуферко знай поет себе дальше. Прибегает фельдфебель Гребер:
– Нажрался, сукин сын!
Подходит и бьет его по лицу, а Онуферко не встает и все поет свою песню.
Прибегает офицер Хонке, треплет его и ругает на чем свет стоит, Открывает Онуферко глаза, и что же он видит? Носится по избе нечистая сила, баба-яга, схватив за ухо, тащит его, Онуферко, на свой самострел, чтобы стрельнуть им прямо в печь, потому что любит баба-яга поджаристую человечину с золотистой, румяной корочкой – так рассказывал по вечерам дедушка Корев.
– Дедушка Корев,– кричит Онуферко,– плюнь им в глаза да берись за топор, а то уносят они меня, а баба-яга ими командует.
