Джейн не медлила с ответом на письмо Кэролайн и считала дни, когда по всяким разумным предположениям должен прийти ответ. Обещанное мистером Коллинзом письмо с благодарностями прибыло в Четверг. На конверте значилось имя отца, а само послание содержало столько “спасибо”, скольких едва ли удостоились бы иные хозяева, пригласив к себе в дом льстеца на целых двенадцать месяцев. Изложив все свои многие мысли по поводу гостеприимства и прочего, мистер Коллинз перешел к описанию собственного счастья, коим его одарила их прелестная соседка мисс Лукас, чем и объяснялась собственно его уверенность в скором повторном визите в Лонгбурн, предположительно недели через две. Леди Кэтрин, добавлял он в конце, так сердечно одобрила его выбор, что пожелала, чтобы свадьба состоялась незамедлительно; и теперь его славной Шарлотте остается только назвать тот самый день, в который он станет счастливейшим из мужчин.
Весть о возвращении мистера Коллинза в Хертфордшир более ничуть не радовала миссис Беннет. Напротив, нынче в нежелании видеть родственника она почти сравнялась со своим мужем.
– Очень странно, что он решил остановиться в Лонгбурне вместо Лукас-Лоджа. Странно, неудобно и обременительно. Как неприятны всякие гости в те дни, когда здоровье изрядно расшатано. Сколь суетливы и гадки эти влюбленные!
Примерно так то и дело бормотала миссис Беннет, терзая свою старшую дочь, не вполне еще отошедшую от разлуки с мистером Бингли.
Впрочем, по этому поводу и Джейн, и Элизабет чувствовали почти одинаковую обеспокоенность. День проходил за днем, а о нем не было других вестей, кроме того слушка, что появился в Меритоне, и судя по которому он действительно не планировал нынешней зимой наведываться в Незерфилд. Миссис Беннет, то и дело подливая масла в огонь, делилась с дочерью соображениями о скандальной и лживой природе этой новости.
В безрадостные непогожие дни тревога особенно легко закрадывается в душу, и теперь даже Элизабет начинала опасаться – нет – не того, что мистер Бингли охладел в своих чувствах к Джейн, но того, что она недооценила степени влияния его сестер. Не признаваясь самой себе в мысли, столь губительной для счастья сестры и столь бесчестной для ее возлюбленного, она все же то и дело возвращалась к ней, и настроение ее безнадежно портилось. Объединенные усилия двух его жестоких сестер вкупе с беспредельной властью циничного друга, очарованием мисс Дарси и множеством соблазнов для джентльмена в Лондоне в дни сезона были слишком большим препятствием на пути такого нежного чувства, как любовь.
Беспокойство Джейн по тому же поводу, разумеется, причиняло ей несравненно больше страданий, чем Элизабет; но по велению чувства долга и милосердия она старательно скрывала свою боль и по негласному соглашению с сестрой никогда не заговаривала о мистере Бингли вслух. Впрочем, не все в семье были отмечены подобной деликатностью; и редкий час проходил без того, чтобы миссис Беннет не упомянула бы имя Бингли, не воскликнула бы о желании видеть того немедленно и даже не взяла бы с Джейн обещание считать себя смертельно обиженной, если молодой человек так и не вернется в Незерфилд. Джейн требовалось все ее тихое мужество, чтобы молча сносить эти жестокие и бесхитростные атаки.
Мистер Коллинз лишний раз подтвердил свою педантичность и вернулся, как и обещал, ровно через две недели; но прием, который он встретил в Лонгбурне, разительно отличался по теплоте и любезности от первого. Однако родственник казался слишком счастливым, чтобы требовать к себе хоть сколько-нибудь внимания. К счастью для Беннетов, любовь поглотила его настолько, что домочадцы были почти свободны от необходимости терпеть его компанию. Он целыми днями пропадал в Лукас-Лодже и возвращался вечерами в Лонгбурн только для того, чтобы извиниться за долгое отсутствие и поскорее лечь спать.
Состояние миссис Беннет нынче действительно не могло не внушать сочувствия. Любое упоминание о близкой свадьбе низвергало ее в пучину желчности. Сам вид мисс Лукас отныне вызывал в ней агонию. Ненависть и ревность миледи были столь велики и бездонны, что их хватало не только на саму Шарлотту, но и на младшую ее сестру, все чаще навещавшую Лиззи в Лонгбурне. А уж если мисс Лукас случалось посетить Беннетов вместе с мистером Коллинзом, то тут двух мнений даже не возникало: соседка-нахалка являлась исключительно с целью осмотреть свои будущие владения, и шепталась она с мистером Коллинзом только о том дне, когда скончается несчастный мистер Беннет и дочерей его незамедлительно вышвырнут на улицу. Всей этой горечью и болью мадам охотно делилась с мужем.
– Ах, мистер Беннет, как тяжело мне думать о том, что Шарлотта Лукас станет хозяйкой в этом доме и что мне придется уступить ей место и доживать свои дни в таком неслыханном позоре!
– Дорогая моя, постарайтесь не забивать свою голову такими мрачными мыслями. Давайте надеяться на лучшее. Давайте станем верить в то, что я вас переживу.
Мысль эта не смогла утешить миссис Беннет, и поэтому вместо вразумительного ответа она лишь продолжала:
– Меня бросает в дрожь от одной только мысли, что им достанется это поместье. Если бы такое случилось от беззакония, мне, ей-богу, было бы легче, и я бы уже ни о чем не думала.
– О чем не думала?
– Ни о чем.
– Вам остается только благодарить Господа за то, что пока к такому состоянию ума у вас предрасположенности нет.
– Я не могу чувствовать благодарности ни к кому, когда речь заходит о наследстве. Как можно спокойно ждать дня, когда родные дочери окажутся на улице? Я этого решительно не понимаю. И из-за кого – какого-то мистера Коллинза! И почему все достанется ему, а не какому-нибудь другому родственнику?
– Поиски ответа я оставляю вам, – ретируясь, бросил мистер Беннет.
Второе послание мисс Бингли положило конец всяким сомнениям. В первом же предложении она сообщила о том, что вся семья уже совершенно точно проведет эту зиму в Лондоне и что брат ее очень сожалеет о том, что в спешке не успел на прощание засвидетельствовать свое почтение друзьям в Хертфордшире.
Надежды умерли, и умерли окончательно. Когда Джейн собралась с силами и прочла письмо до конца, единственным для нее утешением, остававшимся в последней части, было заверение подруги в вечной любви. Впрочем, основную часть сообщения она посвятила неоспоримым достоинствам мисс Дарси. Барышня снова и снова описывала неисчислимые ее положительные черты, попутно заявляя о том, что с каждым днем дружба ее с этим ангелом становится все более доверительной, и надеясь также на скорое осуществление тех ее желаний, что были подробно описаны в прошлый раз. Кэролайн написала также о том, что брат ее нынче поселился в доме у мистера Дарси, и в неописуемом восторге добавила, что тот уже строит планы относительно покупки какой-то новой мебели.
Элизабет, с которой Джейн очень скоро поделилась о прочитанном, выслушала эти новости с молчаливым негодованием. Сердце ее рвалось на части от беспокойства за сестру и от возмущения по поводу прочих. В заверениях Кэролайн относительно нежной привязанности мистера Бингли к мисс Дарси она позволила себе усомниться. Тот факт, что молодой человек влюблен в Джейн, нынче вызывал в ней сомнений ничуть не больше, чем раньше; но, несмотря на то, что Элизабет всегда была склонна испытывать дружескую симпатию к мистеру Бингли, сейчас она не могла думать без гнева или в крайнем случае возмущения о легкомысленности его характера, которая сделала того игрушкой в руках коварных и лживых друзей, потребовавших от него пожертвовать собственным счастьем ради каприза младшей сестры. Однако, если бы речь шла о пожертвовании только лишь его счастья, ему было бы вполне позволительно распоряжаться им как заблагорассудится; но в деле была замешана сестра, и поэтому Элизабет не могла теперь думать ни о чем более, кроме как о том, действительно ли чувства мистера Бингли нынче мертвы или же здесь не обошлось без вмешательства его друга и знал ли Чарльз о любви Джейн или привязанность ее осталась незамеченной. Как бы там ни было, несмотря на всю разницу их оценок самого виновника страданий мисс Беннет, положение ее оставалось неизменным, а сердце – жестоко раненным.
Прошел день или даже два, прежде чем Джейн осмелилась поведать о своих чувствах Элизабет. Когда миссис Беннет оставила наконец-то девочек наедине, насладившись предварительно особенно долгим и желчным приступом раздражительности по поводу Незерфилда и его хозяина, Джейн при всей ее кротости и доброте все же не удержалась и заметила:
– Ох, если бы только мама чуть лучше владела своими чувствами! Знает ли, понимает ли она, сколько боли она мне причиняет, постоянно вспоминая о нем? Но я не ропщу. Это не может продолжаться бесконечно. Он будет забыт, и мы станем жить, как прежде.
Элизабет с материнской заботливостью взглянула на Джейн, но сказать ничего не решилась.
