него.
Он говорит: после его смерти нужно было освободить дом. Особого труда это не составило: у него почти ничего не было, жил он очень скромно, денег, которые я ему предлагал, не брал. Но в ящике шкафа у него лежали аккуратно сложенные и тщательно припрятанные письма. Прочитав их, я удивился, что он их сохранил. И еще больше – что не уничтожил их перед тем, как покончил с собой. Я думаю, он хотел, чтобы я их нашел. Думаю, они заменяют прощальное письмо, которого он не написал, дают объяснение, которого он не оставил.
Во-первых, там были письма, адресованные ему. Все они написаны одним человеком, и даты предшествовали его возвращению в Шаранту. Несложно понять, что этот мужчина – его любовник (сын произносит это слово без запинки и осуждения), но вместе они не живут. Понятно, что их отношения – тайные и что они скрыты от посторонних глаз. Тот мужчина больше не может выносить эту засекреченность. Он пишет, что хочет жить вместе с Тома открыто, что не желает дальше скрываться, что это мучает его, как болезнь, и можно понять, что, кроме того, его мучают любовь и молчание. Однажды он выдвигает ультиматум. Он пишет, что, если Тома не согласен на его предложение жить вместе, он предпочтет оставить его насовсем. Что он измучен и, если ситуация не изменится радикально, он больше вытерпеть не сможет.
Люка добавляет, что дата последнего письма – канун возвращения его отца в Шаранту. Тома не уступил этому требованию, возможно, не уступил самой любви. Он уехал, разорвав отношения первым.
Я думаю: выходит, он так всегда и скрывался, искалечил всю свою жизнь. Несмотря на решительный уход из семьи и задуманную им новую жизнь, он снова вернулся к своим привычкам, к своему стыду, к невозможности любить кого-то долго.
Я думаю о людях, с которыми познакомился во время встреч в книжных магазинах, о мужчинах, которые признавались мне, что лгали долгие годы, прежде чем наконец принять себя такими, как есть, прежде чем всё оставить и всё начать сначала (они узнáют себя, если прочтут эти строки). Но у него не оказалось такой смелости.
Я говорю «смелость», но, может быть, тут речь о чем-то другом. Те, кто не совершил этого шага, кто не начал жить в согласии со своей внутренней природой, – вовсе не обязательно испугались: возможно, эти люди заблудились, сбились с пути; потерялись, как можно потеряться в чаще слишком большого, чересчур густого или слишком темного леса.
Сын продолжает рассказ. В том ящике было еще одно письмо в запечатанном конверте, чуть пожелтевшем, без указания адресата. Он не подумал, что это что-то незначительное: счет или другой официальный документ. Он вскрыл конверт не без некоторой тревоги: опасался, что отец припрятал там свою последнюю волю, потому что, как понял сын, это письмо написал он сам.
Он говорит: оказалось, что письмо было написано очень давно и не отправлено. Оно адресовано вам. Начинается с вашего имени. Там дата – август 1984 года.
Я вглядываюсь в его лицо. Череда признаний создала эффект насыщения, как если бы усилитель уже просто не мог выдать бóльшую мощность. Чтобы избежать искажения этого внутреннего звука, которое, впрочем, слышу только я один, спрашиваю: ты прочел? Он отвечает: да. И тут же вынимает его из кармана куртки и протягивает мне. Оно сложено пополам, немного помято. Он говорит: вот поэтому я и попросил вас о встрече – чтобы его отдать.
И добавляет: только прочтите потом, когда я уже уйду, ведь это ваше с ним дело, только его и ваше.
Я отвечаю, что согласен. Хватаю письмо. Я думаю, вдруг на самом деле он боится, что я потеряю лицо, и хочет оградить меня от своего присутствия.
Дальше? А дальше – молчание. Долгие минуты тишины. Потому что говорить больше не о чем, все уже сказано, и остается только разойтись, но это не получается, мы не готовы, на самом деле нам хотелось бы еще ненадолго остаться вместе, удержать этот момент, потому что мы догадываемся, что он последний, что больше ничего не будет.
В конце концов я говорю: что теперь будешь делать?
Он отвечает: вернусь в Калифорнию, я взял билет на самолет в воскресенье утром. Поеду домой, ведь теперь мой дом – там. Здесь мне больше делать нечего, ничто меня тут не держит.
И снова тишина. Снова ничем не заполненные минуты. Обмен взглядами. Снова отложенная неотвратимость расставания.
На этот раз заговаривает он: а вы? Напишете об этой истории, конечно? Вы ведь не сможете удержаться.
Я опять повторяю, что никогда не пишу о своей жизни, что я беллетрист.
Он улыбается: очередная неправда, разве нет? Я улыбаюсь в ответ.
Я говорю: а ты разрешишь мне? Разрешишь написать об этой истории? Он отвечает: а как я могу запретить?
В конце концов он встает, и я с некоторым отставанием повторяю его движение. Он протягивает мне руку, прощается, ничего не добавив к уже сказанному. Правда, пожатие длится чуть дольше, чем принято. И когда наши руки расцепляются, его пальцы задевают мои. Никакой двусмысленности, просто жест, необходимый, чтобы завершить то особое, ни на что не похожее событие, которое только что произошло.
Я смотрю, как он уходит, спускается по лестнице, выходит из кафе, потом исчезает из поля зрения. Я полон смятения и благодарности.
Сажусь на прежнее место, моя левая рука все еще сжимает сложенное пополам письмо Тома. В голове проносится, что не надо его читать, зачем, оно причинит мне боль, и он не хотел, чтобы я это прочел, иначе отправил бы в свое время сам. Но тут мне вспоминаются уверенные слова Люка: «Полагаю, он хотел, чтобы я нашел эти письма». И я разворачиваю листок, вижу написанные там слова и слышу голос Тома, его голос 1984 года, голос из нашей юности.
Филипп,
я уезжаю в Испанию и не вернусь, во всяком случае, скоро. Ты уедешь в Бордо, и, наверное, это станет только первым шагом на длинном пути. Я всегда знал, что твое будущее – не здесь. С этого момента наши дороги расходятся. Я понимаю, ты бы хотел, чтобы все было не так, чтобы я сказал какие-то важные слова, а я вот не смог, и вообще, я никогда не умел говорить. В общем, я надеюсь, что ты и так понял. Конечно, это была любовь. А завтра останется только пустота. Но продолжать нельзя: перед тобой – твоя жизнь, для которой ты предназначен, и
