моя дорогая. Ты думаешь, что такой мужчина, как Делиу, будет попусту терять время с глупой девчонкой вроде тебя? Он говорил тебе что-нибудь? Ну, признавайся смелей, не молчи, как истукан… Что у тебя с ним?. Ты ему нравишься? Он тебя любит?
— Возможно! — ответила девушка, гордо вскидывая голову и глядя на Пенелопу блестящими от слез глазами.
У Пенелопы заходили желваки на скулах и на мгновенье обнажились белые зубы, словно она хотела укусить Эвантию. Потеряв власть над собой, с перекошенным от злобы лицом она закричала:
— А-а! Бесстыжая! — и словно бешеная волчица бросилась на девушку, которая отпрянула назад.
В этот момент привлеченный шумом американец открыл дверь.
Не говоря ни слова, он встал между двумя женщинами, готовыми вцепиться друг в друга.
Взяв Эвантию за руку, он втащил ее в свою комнату и запер дверь на крючок.
Схватившись за голову обеими руками, девушка упала на кровать и разразилась безудержным плачем.
— Ни минуты, ни минуты я не останусь в этом доме!
— Тише, тише! Успокойся! — заговорил старик. — Собирай чемодан. Мы сейчас же переедем в гостиницу, пока не подыщем себе квартиру.
Пенелопа билась в истерике и успокоилась только тогда, когда разбила зеркало и большую стеклянную вазу.
На следующий день Стамати вернулся из Галаца и пришел в ужас. Дом нельзя было узнать. Гости куда-то исчезли. Больная жена лежала в постели.
— Не позволю, — кричала возмущенная Пенелопа, — чтобы паршивая девчонка издевалась надо мной в моем доме!
Хотя у нее снова расходились нервы, однако в глубине души Пенелопа горько сожалела о случившемся и корила себя за то, что не сумела сдержаться.
Они встречались каждый день. Как только Нягу освобождался от службы на корабле, он отправлялся к Эвантии. Избегая людских глаз, они долгие часы проводили вместе, скользя на просмоленной лодке по блестящим узким протокам, по водным тропинкам, проложенным в зарослях тростника. Они останавливались среди разводий, собирали кувшинки, водоросли и водяные лилии в пышных садах дельты, созданных причудливой игрой природы. Они были одни, и никакое чужое человеческое дыхание не нарушало торжественной тишины пустыни.
Они погружались в какой-то особый мир, не имевший никакой связи с остальным человечеством, проникали в глубь первозданной и таинственной природы дельты.
Иногда они вздрагивали от страха, рассматривая в прозрачной воде, словно в волшебном зеркале, водоросли, произраставшие на дне озер. Тысячи разнообразных насекомых испуганно поднимались из зарослей камыша и реяли, словно прозрачные облачка. А в небе плыли караваны перелетных птиц, устремляясь в края, где цветут апельсины.
Как-то осенним вечером на пляж, прямо на их головы, опустилась стая перепелов. Во время перелета здесь всегда отдыхали стаи птиц, которые собирались вместе, прежде чем отправиться в путь через Черное море. Ослепленные ярким огнем маяка, обессиленные перепела падали на землю, посвистывая: пит-пидик… пит-пидик. Они копошились на песке, словно полевые мыши. Снова взлететь у них не было сил, и дети брали их прямо руками.
Ежегодно в течение нескольких дней происходило избиение птиц. Рыбаки набивали перепелами бочки и засаливали их.
В другой раз, осенним золотистым днем пляж был совершенно пуст.
На всей желтой песчаной ленте только вдали, возле самого маяка, виднелись две черные точки.
Темно-зеленое море было спокойно, и лишь у берега вздымались и опускались мелкие волны, оставляя на тонком песке серебристую пену, похожую на разорванные кружева.
Нягу и Эвантия не торопились уходить с пляжа. Часами наслаждались они покоем, лежа на мягком и теплом песке.
Словно завороженные, жили они среди рая любви, под властью той пьянящей радости, которая только одна и может дать почувствовать цену и красоту жизни.
— Ты простудишься!
— Нет… Мне так приятно! — И Эвантия по-детски протягивала голую ногу к самой воде. Холодная пена, впитываясь в теплый песок, приятно щекотала ей ступню, и девушка вновь кошачьим, эластичным движением подбирала ноги.
Иногда, растянувшись на песке и подложив под голову обнаженные руки, она делала вид, что спит, наблюдая сквозь ресницы, какой радостью светятся глаза возлюбленного, созерцающего ее. А он, затаив дыхание и не находя нужных слов, молча восхищался ею, полный страсти, похожей на благоговение. Когда Нягу уже не мог сдерживать себя, он слегка наклонился и коснулся горячими губами кончика ее ножки, покрасневшей от холодной воды и морской соли.
Вздрогнув, она встала на колени и, обхватив ладонями виски возлюбленного, скользнула пальцем по его щекам, лаская Нягу, словно ребенка.
Застежка, удерживавшая обмотанный вокруг ее головы кусок муслина, расстегнулась, и ее длинные, отливавшие синевой, черные локоны упали, прикрыв своими кольцами нежный изгиб шеи.
Нягу, склонившись над Эвантией и помогая ей собрать волосы в узел, промолвил с дрожью в голосе, сам не отдавая отчета, что с ним творится:
— Как бы я хотел сделать тебя счастливой! Вот это все время мучит меня…
— Какой ты ребенок! — зазвучал серебристый смех Эвантии. — Разве ты не видишь, что ты меня уже осчастливил… на всю жизнь… навсегда!.. Что бы я делала, если бы не встретила тебя?..
Нягу упивался этими пылкими словами, жадно следя за всеми движениями девушки.
— Наша любовь, — сказал он серьезно, — будет длиться всю жизнь… всегда. Мы не можем разлучиться.
«Навсегда… на всю жизнь… навсегда», — эти слова не сходили у них с языка и произносились с такой уверенностью, на какую способна лишь полная наивность.
Отражаясь в разводьях дельты, среди пламени облаков, пылающих на западе, опускалось солнце, — гигантский шар, раскаленный докрасна. Море постепенно меняло свою расцветку: вдоль берега шли пурпурные полосы, далее висела фиолетовая дымка, а по самому горизонту тянулась линия, словно проведенная углем.
— Уже поздно, пойдем. Доктор, дядя Томицэ, наверное, уже ждет нас.
Нягу неумело пытался застегнуть ей сандалии. Эвантия ловко, одним движением пальцев, поправила ему галстук и, шлепнув себя ладонями по бедрам, чтобы стряхнуть набившийся в складки юбки песок, крепко ухватилась за его руку.
Легко бежали они рядом по ровной, выложенной камнем дамбе, словно и не касались ногами земли, а почти летели, молодые, счастливые…
* * *
В этот день в больнице проводилось вскрытие.
Волны выбросили на пляж труп какого-то рыбака. Врач, дядя Томицэ, снял белый халат, тщательно вымыл руки и направился в сторону больницы Европейской комиссии, где у него была квартира. Шел он тяжело, вразвалку, между шпалерами винограда, по ровной дорожке, усыпанной обломками цветных ракушек.
Он шел из морга, помещавшегося в деревянном оштукатуренном, покрашенном в зеленый цвет бараке, который скрывался за кустами шиповника в глубине сада.
Доктора все звали Патриархом дельты. Он был старшиной всех румынских служащих Европейской
