комиссии. Старик огромного роста, с внушительной седой бородой до самого пояса и душой ребенка, доктор вообще был оригиналом и добрейшим человеком. Окончив медицинский факультет в Париже, он едва вернулся на родину, как туг же его «временно» послали в дельту Дуная, где был необходим врач-дипломат, приобретший лоск за границей. Но это временное пребывание доктора длилось вот уже почти тридцать лет.
Рассказывали, что в молодости он был героем многочисленных любовных приключений, но все увлечения его миновали. Жениться он не женился, как он сам признавался, из-за малодушия. Злые языки утверждали, что он скупердяй: как-то раз его застали дома с очками на носу, собственноручно штопающим носки.
Он копил деньги, но только для того, чтобы их транжирили другие. Многие надували его, беря деньги в долг, вовлекая в различные общества, кооперативы, культурные и благотворительные мероприятия. Патриарх всегда фигурировал в качестве почетного председателя во всех списках местных организаций.
Однажды его нагрел на весьма солидную сумму кассир, сбежав вместе с кассой. Одной женщине, про которую говорили, что доктор был влюблен в нее в молодости, вдове чиновника, покончившего жизнь самоубийством, он сам установил пенсию и ежемесячно высылал ей в Бухарест деньги в течение двадцати лет.
У доктора была душа артиста-неудачника. Больничная регистрационная книга вся была испещрена прекрасными рисунками, сделанными тонкой и верной рукой. Страстный меломан, он насвистывал все оперы, которые помнил наизусть еще с юношеских лет. Так он и состарился в дельте, как в ссылке, все время словно ожидая каких-то перемен в жизни. Теперь он уже ничего не ждал, кроме пенсии. Снова вернуться в Париж — вот что было его единственной мечтой, ведь как это ни странно, он, старея, сохранял то же мироощущение, с каким покинул когда-то Латинский квартал.
* * *
Огромная комната, бывшая некогда больничной приемной, в окна которой широко вливался свет и соленый морской воздух, была превращена в кабинет, гостиную, библиотеку, музей и выставку разных редкостей. Страстный коллекционер, любитель древности, доктор собрал и нагромоздил в своей квартире множество древних вещей и предметов искусства. Здесь стояли низкие диваны, покрытые восточными коврами, висели почерневшие картины, закопченные иконы, старинные гравюры, извлеченные из ящиков букинистов на набережной Сены. На дубовых полках в беспорядке стояли научные книги и беллетристика, громоздились кипы журналов и газет, приходивших регулярно из Парижа в течение тридцатилетней ссылки доктора.
Старинное оружие, инкрустированное перламутром, трубки, кальяны, обломки скульптур, раскрашенная керамика, глиняные статуэтки, сосуды из алебастра, оникса, кубки, покрытые филигранной чеканкой, — все здесь находилось вперемешку, в невероятном художественном беспорядке.
И в центре этого натюрморта, посреди причудливой смеси обломков древнего искусства, сохранившихся от исчезнувших некогда сокровищ, и проживал доктор, одиноко и таинственно, словно маг былых времен, охватывая внутренним взглядом всю беспредельность пространства и времени…
Весьма довольный, проводил свое время доктор в этой лавке древностей, рассматривая с детской радостью останки трудов человеческих, которые воссоздавали фантастический мир в виде магической панорамы минувшего. Долгие часы простаивал он на балконе, выходящем на море, с тряпкой в руках, обметая пыль и паутину, которая одна связующей нитью соединяла между собой эти разрозненные реликвии самых различных эпох и цивилизаций, эти обломки кораблекрушении, сохранившиеся от стольких миров, которые исчезли на протяжении долгого ряда столетий.
Надев на нос очки, доктор сидел, погрузившись в старинное кресло, перед монументальным бюро. Он разбирал старые письма, хранившиеся в шкатулке красного дерева, отделанной серебряными украшениями. Растянувшись на мягких диванах и покуривая, капитан Минку и доктор Барбэ Рошие были заняты чтением свежих газет, доставленных почтовым пароходом.
Вдруг словно раздался взрыв: это распахнулась дверь, ударившись о стену, и в комнату ворвались запыхавшиеся Нягу и Эвантия, единым духом преодолев лестницу, которая вела к квартире Патриарха. Тихая и торжественная комната сразу же наполнилась светом и здоровым весельем молодости.
— Посмотри, посмотри! Патриарх снова извлек ларец с трофеями любовных побед своей молодости, — воскликнул Нягу, с любопытством подходя к бюро.
Девушка взирала на книги и всевозможные вещи, наваленные повсюду. Несколько лет тому назад доктор начал составлять каталог своей библиотеки, но так и не закончил работу, а вмешательства чужой руки, которая навела бы порядок в его святилище, Патриарх совершенно не допускал.
— Вот что значит жить холостяком, — проговорила Эвантия. — Женская рука за несколько часов все бы привела в порядок.
— Я приучил всех, — ласково возразил Патриарх. — уважать мой беспорядок. Я ненавижу всякое прислужничество и потому привык быть своим собственным слугой.
— Знаете, что говорят, дядя Томицэ?! — вмешался Нягу. — Если уж вы не женились до сорока лет, то у вас есть все шансы взять в жены кухарку.
— Именно поэтому я кухарки и не держу. Еду мне приносят из больницы, и я этим весьма доволен.
Когда Патриарх поднимал «ларец любви», чтобы спрятать его среди реликвий, хранящихся в ящиках бюро, из него выскользнул сложенный вчетверо лист бумаги и упал на середину комнаты.
Нягу бросился его поднимать.
— Это любовное письмо. Честное слово, любовное письмо! — радостно закричал он, словно ребенок, которому показали замечательную игрушку.
Эвантия непроизвольно потянулась вперед, устремив любопытный взгляд на пожелтевший от времени листок, обведенный по краю чуть заметной лиловой полоской.
— Разрешите нам прочитать его, дядя Томицэ? — умоляющим тоном попросил Нягу, не в силах сдержать своего любопытства.
— Пожалуйста. Оно в вашем распоряжении. Ничего в этом страшного нет.
— Так. Послушаем, — произнес капитан Минку, бросая на пол газету.
Нягу развернул письмо.
На ковер, к ногам девушки, упали несколько засушенных цветков ландыша, перевязанных прядью женских волос.
«Мой дорогой!
Какими словами могла бы я выразить и описать тебе все мое отчаяние, когда я поняла, что не смогу прийти и вновь упасть в твои объятия.
Совершенно справедливо говорится, что там, где рождается любовь, рождается и страдание.
Ничто не связывает меня с этим миром, кроме твоей любви. Все в этом мире мне чуждо, кроме тебя.
Прости меня, что мне недостает сил скрыть от тебя мои страдания.
Бессонными ночами я плачу одна… от счастья… и от боли…
Порой меня терзают черные мысли.
Почему я с ужасом взираю на будущее?
О! Разве это возможно, чтобы такая любовь когда-нибудь погасла? Разве время может порвать такую крепкую связь, которой суждено длиться всегда, всю жизнь?
Каждый день я с трепетом жду твоего письма. Пиши мне, мой дорогой, часто-часто, много-много… Повторяй мне тысячи раз, что ты любишь меня и будешь меня любить… всегда… всегда… как и я люблю тебя, и как я буду всегда любить.
Твоя С.».
