неожиданно, что в этой местности нет ни одного еврея, который мог бы пойти за твоим гробом, помолиться о твоей душе, как подумаешь, что никто не празднует с нами наши праздники, не молится с нами в минуту горя и нужды, — так и спросишь себя на старости лет — не следовало ли бы прежде всего подумать о том, что неизбежно, о том, чтобы тебя не похоронили потом как какую-нибудь собаку.
У старика выступили на глазах слезы. Иосиф и Башенька были взволнованы.
После некоторого молчания, Иосиф, что-то обдумывавший, весело сказал:
— Не думайте об этом, дядюшка, и послушайте, что я вам скажу. Только не смейтесь…
— Ну, говори.
— Мы здесь заведем еврейскую колонию.
— Он с ума сошел! — со смехом сказал старик.
— Право, так, дядюшка. Мы выпишем сюда человек десять молодых, трудолюбивых евреев, они будут у нас работниками в поле, на мельнице и т д., и таким образом у нас составится маленькая еврейская община, еврейская колония.
— А что скажет правительство, не позволяющее евреям селиться в северной России?
— Э, Боже мой! Да кто здесь правительство? Правительство здесь — чиновники. Стоит только платить им по столько-то в год с человека, и поверьте, никакого дела им не будет до того, что несколько евреев ходят здесь в деревне за плугом и обрабатывают землю!
— А помещик?
— О, об этом и говорить нечего. Помещика я беру на себя. Человек может сделать все, что захочет, если только хочет серьезно, — а вы знаете, что помещик мне ни в чем не отказывает.
Через три месяца после этого, позади большего дома стояло два деревянных, чистеньких домика; тут жили новые колонисты — все молодые, здоровые люди. Некоторые из них приехали с женами; мужья работали в поле, жены — в саду или занимались пряжею.
Иосиф и Башенька обвенчались. Старик-корчмарь помолодел от радости; после многих лет, он снова видел себя окруженным своими единоверцами, среди которых он был как бы отцом и главой семейства.
Вскоре заговорили об освобождении крестьян. Помещик от злобы и досады не вытерпел и уехал за границу. Крестьяне вздохнули свободнее. Вся деревня приняла совсем новый вид, все казалось светлее и веселее, все — и лица людей, и листья деревьев, и пенье птиц...
С тех пор прошло лет семь. Помещик проедает свои доходы на чужой стороне; достойный священник лежит в могиле — он не дожил до освобождения крестьян. Башенька и Иосиф так и пышут счастьем и здоровьем; у них четверо красивых, здоровых детей. Отец их уже начинает ослабевать от старости, мало по малу перестает работать и большую часть дня проводит в своей молельне. Колония значительно расширилась. Около тридцати еврейских семейств, переселившихся из западной части России, сделались земледельцами; они обрабатывают поля, занимаются овцеводством, ткут полотно... А когда лето пройдет, когда на будущий год все заготовлено и начинаются морозы, — тогда эти неутомимые люди, собираясь в теплых комнатах, занимаются кузнечною, сапожною и столярной работой; и обучают детей — этих будущих представителей молодой, только что расцветающей колонии!
Дело происходит в Варшаве, весною 1861 года.
Полдень.
По улицам молча снуют многочисленные толпы народа. Лучи апрельского солнца падают на мрачные массы,, Яркий свет солнца, как фальшивый тон, нарушает мрачную гармонию города; на улицах повсюду встречаешь мужчин и женщин в черных креповых платьях, с черными цепями — символ рабства, черными крестами — символ страдания, и черными поясами с миниатюрными портретами героев, страдавших, боровшихся и павших за отечество, Ни один звук радости, ни одна улыбка, ни один яркий цвет не нарушают однообразия общей печали. Все места гулянья закрыты, костелы отперты и полны молящихся. Кое где по улицам проходят мрачные похоронные процессии, их провожают не набожные ксендзы, вслед за ними поют не «Ave Maria» — с песнею свободы провожают здесь мертвецов на вечный покой. Иногда проходит, тяжело и однообразно шагая, военный обход, провожаемый ядовитыми взглядами. Все со страхом уступают ему дорогу, произнося про себя проклятия. Ксендзы в длиннополых кафтанах, патеры в рясах часто снуют между толпами, проворнее и хлопотливее обыкновенного; эти представители мира держат в священных руках своих — нити восстания. От времени до времени кто-нибудь из толпы раздает всем встречным писанные или печатные листки и мгновенно исчезает бесследно. Получившие такой листок быстро, не читая его и не оглядываясь, прячут его в карман. Это дневной приказ тайных клубов. Такие листки летят утром в окна, когда их открывают для проветривания комнат, их находят молящиеся на каменных плитах костела, когда они преклоняют свои колена для молитвы, покупатели получают их вместо свертков в кондитерских и мелочных лавках. Таинственно их происхождение, никто не знает, кто их приносит и откуда они появляются, но все с удивительною покорностью повинуются их велениям, — ибо всякий знает, что польская эмиграция в Париже господствует в Варшаве.
В одном из многолюднейших мест города стоит громадный, обширный дом с тремя фасадами, выходящими на три улицы и с столькими же входами. Во втором этаже живет молодая женщина, дочь одного эмигранта, который сам убежал во Францию, а ее оставил здесь в качестве стража и агента, хорошо зная, что никто не сумеет так обворожить людей, раздражить воображение и кровь, увлечь молодых людей для своего дела, как знатная, молодая и красивая девушка, которая мечтает о возрождении своей несчастной польщизны и достаточно умна для того, чтобы суметь скрывать свои действия. И в самом деле, панна Гедвига сумела собрать вокруг себя избранный круг фанатиков, преданных делу восстания; все они собирались для совещаний в её салоне, избегая притом частых встреч и личных свиданий и передавая друг другу свои воззрения, мнения и известия, получая и раздавая приказания чрез Гедвигу, для того, чтобы не возбудить внимания полиции, её дом был центром движения, которое появилось из-заграницы и скоро охватило Варшаву и всю Польшу. Сюда приносились прокламации, здесь раздавались лозунги, боевые приказы и отсюда уже они разносились нижними чинами восстания по всему городу; здесь странствующие рыцари революции, подосланные из Франции агенты складывали свои поручения и раздавали пакеты и доверительные письма; сюда стекались из тысячи источников денежные сборы, которые вся страна, добровольно или вынужденно, доставляла в кассу восстания, и здесь же в тайных и верных местах находились все важнейшие бумаги. Все это совершалось так осторожно, так искусна была вся организация, все нити так тонки, что стоявшая по всем углам
