ликвидировать его обязательство по уплате аванса. А вам, Фербрюгге, я предлагаю вместе со мной строго исполнять свой долг, насколько возможно, с мягкостью, но если понадобится — со всей решительностью. Вы честный человек, я это знаю, но вы запуганы. Впредь вы смело говорите все, что есть... Advienne que pourra [97]. Отбросьте малодушие... а теперь оставайтесь у нас обедать: будет голландская цветная капуста, консервированная... Впрочем, все у нас очень скромно, так как я должен быть очень бережлив... Денежные затруднения: путешествие в Европу, вы понимаете? Иди-ка сюда, Макс... Черт возьми, какой ты стал тяжелый!
Усадив Макса верхом себе на плечи, Хавелаар вместе с Фербрюгге вошел во внутреннюю галерею, где Тина ожидала их за столом, накрытым действительно очень скромно. Дюклари, пришедший узнать у Фербрюгге, собирается ли он домой обедать, также был приглашен к столу, и если читатель хочет некоторого разнообразия в моем рассказе, пусть прочтет следующую главу, в которой я сообщу обо всем, что только ни говорилось за этим обедом.
Глава девятая
Я заранее открыл тебе, читатель, в течение сколького времени я способен заставить героиню парить в воздухе, прежде чем ты, дойдя до описания замка, не отбросишь разочарованно в сторону мою книгу, так и не дождавшись, чтобы героиня наконец упала на землю. Если бы мне в моем повествовании действительно потребовалось описывать такой воздушный прыжок, я бы, конечно, избрал для него отправной точкой этаж не выше второго и выбрал бы для описания замок, о котором не скажешь много. Но будь спокоен, читатель: дом Хавелаара —одноэтажный, а героиня моей книги (милостивый боже, Тина, милая, верная, лишенная всяких претензий Тина — героиня!) никогда не выбрасывалась из окон.
Когда я заключил предыдущую главу обещанием разнообразия в следующей, это было скорее ораторским приемом для заманчивого завершения главы, чем выражением моего действительного намерения. Писатель тщеславен, как... человек. Отзовись дурно о его матери или о цвете его волос, скажи, что у него амстердамский акцент — чего не признает ни один амстердамец, — он может простить тебе все это. Но только не касайся даже малейшей подробности, имеющей какое-либо отношение к его писаниям. Этого он тебе не простит. Поэтому, если тебе моя книга не нравится и мы где-нибудь с тобою встретимся, сделай вид, будто мы не знакомы.
Нет, даже глава «для разнообразия» через увеличительное стекло авторского тщеславия представляется мне чрезвычайно важной и необходимой, и если ты ее пропустишь и впоследствии не будешь, как должно, восхищен моей книгой, — я, не колеблясь, скажу, что ты не можешь правильно судить о моей книге, потому что самого существенного в ней ты не прочел! Итак, будучи человеком и автором, я буду считать существенной любую главу, которую ты, в непростительном твоем читательском легкомыслии, пропустишь.
Я представляю себе, как твоя жена спрашивает:
— Есть какой-нибудь толк в этой книге?
И ты отвечаешь, например (страшно слышать!), с той многоречивостью, которая свойственна женатым мужчинам:
— Гм... так... Не знаю еще.
Так вот, варвар, читай дальше! Сейчас начнется самое важное. И с дрожащими губами я смотрю, как ты перелистываешь страницы... И ищу на твоем лице отражения главы, которая так прекрасна!
«Нет, — говорю я себе, — он еще не дошел... Он сейчас вскочит... и в умилении обнимет кого-нибудь... может быть, свою жену...»
Но ты читаешь дальше. «Прекрасная глава», кажется мне, уже прочитана. А ты и не подумал вскочить и никого не обнял.
Все тоньше становится пачка листов под твоим правым пальцем, и все меньше моя надежда на бурные объятия. Мало того, говоря откровенно, я рассчитывал даже на слезу.
И вот ты дочитал роман до того места, где «они находят друг друга», и говоришь, зевая, — еще одна форма красноречия в брачной жизни:
— Так... так... Это книга, которая... Ах, как теперь много пишут!
Но разве ты не знаешь — чудовище, тигр [98], европеец, читатель! — разве ты не знаешь, что ты в течение часа жевал мою душу, как зубочистку? Грыз и глотал кости своего ближнего? Людоед, там была моя душа, которую ты пережевывал, как жвачное животное пережевывает траву! Там было мое сердце, которое ты проглотил, как пирожное... В эту книгу я вложил свое сердце и душу, я оросил ее рукопись столькими слезами, и кровь вытекала из моих вен по мере того, как я писал. И я отдал тебе все это, а ты покупаешь книгу за неоколько стейверов и говоришь: «Гм!»
Читатель понимает, что я здесь имею в виду не свою книгу. Собственно, я хотел только сказать, выражаясь словами Авраама Бланкарта... [99]
— А кто такой Авраам Бланкарт? — спросила Луиза Роземейер.
Фриц принялся объяснять ей это, чем доставил мне большое удовольствие, ибо я получил повод встать и, по крайней мере на этот вечер, покончить с чтением. Вы знаете, что я кофейный маклер (Лавровая набережная, № 37) и что мое дело для меня выше всего. Значит, каждому должно быть ясно, как мало нравилось мне произведение Штерна. Я надеялся, что речь будет идти о кофе, а он дал нам... да, он дал нам бог знает что такое!
Его сочинение уже отняло у нас три вечера. Хуже всего то, что Роземейерам оно нравится. Так по крайней мере они говорят. Если я делаю возражение, Штерн ссылается на Луизу. «Ее одобрение, — говорит он, — для меня имеет больше веса, чем кофе всего мира». И еще: «Когда у меня болит сердце и т. д....» (смотри тираду на странице такой-то, или, лучше, не смотри ее совсем). Итак, я не знаю, что мне теперь делать: пакет Шальмана оказался настоящим троянским конем, даже Фрица он портит. Фриц, по-видимому, помогал Штерну, ибо Авраам Бланкарт слишком голландец, чтобы быть известным немцам. Оба они так заносчивы, что я положительно теряюсь. Хуже всего, что я сговорился с Гаафзёйгером об издании книги о кофейных аукционах... Вся Голландия ее ждет, и вдруг Штерн идет совершенно по другому пути! Вчера он сказал:
— Будьте покойны, все дороги ведут в Рим, дождитесь лишь конца введения. (Неужели это все еще только
