то есть «гению места», но и препонам самой истории, в конечном итоге пал. В декабре 1522 года, после жестокой битвы, в которой погибло три тысячи солдат гарнизона и двести тридцать рыцарей, Родос сдался неверным.
Условия капитуляции были не такими уж тягостными. Рыцарям было позволено забрать оружие и вещи и удалиться; сам султан [80] помог им снарядить корабли. Любое гражданское лицо могло по желанию покинуть Родос в течение трех последующих лет, взяв собой все имущество. Тех, кто оставался, на пять лет освобождали от всех податей, а их дети также навеки освобождались от военной службы в качестве янычаров. Им была гарантирована свобода христианского вероисповедания.
Итак, в первый день нового, 1523 года рыцари взошли на корабли своего посрамленного флота и снова отправились на Кипр.
Мало что сохранилось до наших дней, кроме ряда разрушенных крепостей и названий знаменитых сражений, постепенно тускнеющих под патиной времени в книгах по истории. Культура, наследниками которой были рыцари, пустила неглубокие корни и прожила после их ухода очень недолго. Она так и не проникла в сердцевину средиземноморского жизненного уклада, сдобренного смесью из суеверий, минутных побуждений и мифов, которыми тут же обрастает все, привнесенное на остров со стороны, ибо остров стремится приручить чужие обычаи. Пейзаж, подобно незримой нимфе, заключает в свои объятия и обычаи, верования, и сам образ мышления, и они постепенно опутываются тонкой сетью его ласк. И вот уже тропинки теряются в траве, колодцы заваливает обрушившаяся ограда, крепости серебрит мох. Упадок насаждает свой собственный хаос. Поэтому сегодня, стоя на какой-нибудь куче камней, глядя, как пастух доит коз, слушая, как ударяют о ведро струи молока, которым вторит жужжание вьющейся над ним мошкары, гадаешь, кому эта куча камней принадлежала. Франкам или микенцам, византийцам или сарацинам? И чаще всего напрашивается ответ — им всем. Но только взгляд специалиста может прочесть ее, как палимпсест [81], текст, наслоившийся на текст, каждый из которых таит свои причуды или поэзию.
Что же касается крестоносцев, сегодня за ними нужно охотиться в народных песнях и суевериях. То здесь, то там можно обнаружить отблеск их рыцарства в здешних приграничных балладах; их влияние заметно в работах старых оружейников — стиль, заимствованный константинопольскими кузнецами и слившийся с их собственным стилем. И в поэзии то же. В керамике некоторых периодов можно увидеть узоры, выведенные скорбящими турецкими и персидскими пленниками, которые утешались в изгнании, расписывая тарелки, в которых и теперь слышно эхо их тоски по родному Востоку.
Даже здесь, в саду виллы Клеобул, где я пишу эти строки… Хотя он по-прежнему находится там, где когда-то был сад Великого Магистра, его облик поменялся с той поры раз десять, не меньше. И тем не менее все эти похожие на будку часового склепы и мраморные надгробия со струящимися арабскими надписями выглядят неким памятником именно той далекой эпохе. Хотя, конечно, посвященный видит, что они относятся к гораздо более позднему периоду — могилы мелких турецких чиновников, умерших от переедания и скуки в каком-нибудь захолустном консульстве, или политических ссыльных, чьи сердца не выдержали ожидания амнистии. Над всеми этими могилами возвышается эвкалиптовая роща, которая посыпает их осенними листьями. Каждый год их приходится выкапывать из-под курганов листвы, чтобы подновить. И даже сейчас, когда я пишу, сухие серпики листьев отламываются и планируют вниз, вращаясь, как пропеллеры, прежде чем упасть на синие плиты.
Глава VIII
Более короткие путешествия
Хойл был очень плох после операции, и бедный Миллз весь извелся от волнения. Однако после переливания крови Хойл почувствовал себя лучше, и теперь к нему пускают посетителей. Он лежит в ослепительно белой комнате, которую выбрал сам. Сложив руки поверх красного одеяла, он смотрит в окно на кипарисы и море. Меня трогает страдание в его глазах и то, как он мужественно пытается не морщиться. Комната полна фиалок, собранных Хлоей и расставленных в зеленые фарфоровые вазы, сделанные для Хойла Хюбером. Так что в этой больничной палате он возлежит, как китайский мандарин, на тумбочке — стопка словарей.
— Когда стареешь, — говорит он, — все труднее цепляться за жизнь. В этот раз у меня почти соскользнули пальцы.
Он пока еще довольно слаб, и мы по очереди читаем ему вслух.
— Слава богу, сегодня вы. Я начинаю ненавидеть Гидеона. Вчера он съел весь мой виноград и настоял на той книге, которую я совсем не хотел слушать, — просто он сам уже наполовину ее прочел. Он так путано рассказал, в чем там дело, что я ничего не понял. Потом он попросил у меня турецкий словарь, а когда вернул, тот был весь в крошках и жирных пятнах. Что прикажете с ним делать?
Мы читаем или подолгу беседуем.
Ароматные рощи Профеты с волшебными коврами из пионов; и повсюду в густых зарослях на горе — захватывающее дух ожидание оленя [82]. Возможно, точно такого же, которого видишь на античных вазах, с подернутыми влагой миндалевидными глазами. Из высокой травы вздымаются разномастные валуны. Камень и трава. Но всех оленей немцы во время голода перестреляли.
Сегодня Маноли рассказал мне историю, которую я набросал в записной книжке. В каком-то смысле она слишком хороша, чтобы использовать ее потом для новеллы. Иногда сама жизнь заимствует приемы у искусства, и такие истории, рассказанные жизнью, можно передавать лишь в первозданном виде, без обработки.
Деревня Святого Пантелеймона — крохотное поселение, так глубоко спрятанное среди холмов у подножья Тайгета, что ее жители несколько недель не знали, что немцы опустошают Грецию. Самолеты, которые они время от времени видели, заставляли их только гадать, что за праздник ожидается в Афинах. Может быть, греческие войска уже вошли в Рим? Мужское население деревни целиком состояло из седобородых старцев, за исключением лишь трех мальчиков лет десяти, пасших стада. Старейшиной там был Никое, восьмидесятилетний патриарх с окладистой бородой, крепкий, как каменный дуб. И вот однажды страшные новости все же до них дошли (рассказывал Маноли), и Никое собрал совет. Греция, судя по всему, пала, и они были окружены немцами. Без сомнения, те скоро появятся. Святой Пантелеймон должен был дать им отпор. Соответственно, старцы извлекли свои кремневые ружья и посмотрели, как с патронами. Оказалось, их очень мало. Хватило бы только для одного хорошего залпа, но старцы твердо решили, что немцы его получат. Шли недели, но ничего не происходило. Потом из долины прибежал гонец, сообщить, что идет немецкий патруль.
Деревенские старцы устроили засаду в устье ущелья — только оттуда
