взвилась в холодном воздухе и, как черная молния, обрушилась на провинившегося барабанщика. Ее удар был таким резким и сильным, что солдатская треуголка слетела с головы и упала на барабан, а посреди растрепанного парика появилось черное пятно, которое тут же начало расти и расширяться, как пятно от грязной воды на снегу. Эстерке даже показалось, что она слышит, как черно-красные капли с негромким стуком падают на туго натянутый барабан. Ее слух вдруг невероятно, болезненно обострился, так похоже это было на ту брутальную сцену, которую она видела шесть лет назад…
В этот напряженный момент кучер Иван наклонил к хозяйке свою кудлатую голову в красном четырехугольном колпаке и невинно спросил:
— Чаго?..
Он спросил это резко и мрачно и в то же время так обыденно, будто ему чересчур тихо приказали что-то грубое и некрасивое и он сам не поверил своим мужицким ушам…
Но Эстерка и не думала сейчас говорить с кучером. Иван только сделал такой вид. Он по-мужицки намекнул ей, что надо бы отсюда убираться. И как можно быстрее. Потому что такая нечеловеческая сцена, как избиение в кровь старого солдата ни за что ни про что, — это не «триятер». Ни один добрый человек не должен этого видеть и не должен хотеть видеть…
Но Эстерка в тот момент была будто прикована к месту. Блуждающими глазами, словно не видя, она посмотрела на своего старого кучера. Она даже не поняла, что он хотел сказать этим своим «чаго?», и снова устремила взгляд на темное пятно, расползавшееся по белому парику избитого барабанщика. Нездоровое любопытство целиком овладело ею, смешанное со страхом и отвращением желание снова пережить то, что она уже видела прежде; испить этот ужас, как сладкий яд, до конца. Ей было сейчас необъяснимо важно, действительно ли пятно на белом парике — человеческая кровь или же это «просто так»… Произойдет ли дальше все так же, как когда-то в Гатчине, или, может быть, как-то иначе…
И, словно в ответ на ее странное любопытство, озверевший офицер повернулся на своей пляшущей лошади, и Эстерка отчетливо увидела его красное, взбешенное лицо с беспокойными выпуклыми глазами с красными прожилками и презрительно опущенные уголки сжатого рта, будто он только что раздавил какую-то мерзость, а не человеческую кровь пролил… Ой, ой! Это было такое же выражение лица, как когда-то у наследника престола! Всё было так, как шесть лет назад…
Если бы Эстерка не была так взволнована тем, что увидела и о чем вспомнила, она, может быть, сообразила бы, что почти все офицеры подражают тому, кого предполагают рано или поздно увидеть на престоле, — наследнику. Они подражали его гримасам, манерам, голосу и одежде. Обычная слабость для всех военных, которые хотят выделиться и доказать свою верность… Но сейчас Эстерка не могла об этом думать. Всё происходящее приобрело в ее глазах гипертрофированные формы. «Что происходит? — спрашивала она себя. — Не схожу ли я с ума?..» Иваново «чаго?» вдруг всплыло в ее памяти. Теперь она его поняла: «Бежать! Как можно быстрее бежать отсюда…»
— Иван!.. — слабо позвала она, собираясь приказать, чтобы он поворачивал отсюда сани…
Но приказ застрял у нее в горле. Она увидела, что Иван снова держит свою красную шапку в одной руке и крестится другой. Теперь он не слышал, что ему говорили. Сперва она, теперь он.
Эстерка резко повернула голову в ту сторону, куда был устремлен напряженный взгляд Ивана. И задрожала вся, до кончиков пальцев на ногах. Волосы встали у нее дыбом под красивой легкой шапочкой. Там, куда вылупился Иван, стоял, словно выросший из-под земли, какой-то человек в дорогой шинели с эполетами.
Она сразу же поняла: он… Это не мог быть никто другой — здесь, в этот вечер, когда повторялось все то, что произошло шесть лет назад… Это был тот же человек с профилем Менди, преследовавший ее когда-то от Луги за замерзшую Нарву несколько суток подряд и объяснявшийся ей в любви на всех языках мира; тот самый, о ком она снова вспоминала в последнее время, сама не зная почему. Тот, чья физиономия привиделась ей вчера в замерзшем окне кабинета реб Ноты… Ошибки не могло быть! Ни его лицо, ни одежда не изменились за прошедшие шесть лет. Может быть, кроме русских эполет, появившихся на его подбитой мехом шинели. И, словно этого было мало, она сразу же ощутила, что к запаху гелиотропа, исходящему от ее промерзшего красивого воротника, примешивается другой — знакомый запах чая и рома, живший в ее памяти с тех самый пор…
Она могла бы еще подумать, что это лишь продолжение нездоровых снов, преследовавших ее последнее время, ее грешного вожделения, воплотившегося в одном образе… Но кучер невольно подтвердил, что она видит это наяву. Иван первым пришел в себя. Он надел на свою кудлатую голову красный колпак с меховой оторочкой, натянул вожжи и резко прошептал:
— Ён! Ентот самый!.. Давай-ка убираться отсюда, барыня!
3
Легко сказать «давай-ка убираться»… Попробуй, уберись, когда «тот самый» ухватился своей крепкой рукой в рукавице за край сиденья Эстерки, а правую ногу со звонкой шпорой кавалерийского офицера поставил на полозья саней, не давая им уехать. Он буквально пронзил старого кучера взглядом синих глаз, исполненным немой злой воли и так похожим на взгляд Менди, когда тот злился…
Это подействовало. Руки старика опустились. Намотанные на них вожжи соскользнули с его грубых кожаных рукавиц, как моток ниток. Иван уткнулся носом в свою нечесаную бороду и принялся долдонить мужицкую, с детства выученную молитву, которую крестьяне шепчут, когда хотят прогнать «нечистую силу»:
— С нами святая сила креста!.. Защити нас, Микола-угодник! Господи, помилуй!
Увидав, что возница ослабел и сдался, «тот самый» заулыбался, вежливо снял украшенную перьями треуголку перед не менее ослабевшей дамой и так же вежливо поклонился. И как шесть лет назад на темном заснеженном станционном дворе, он принялся выражать свой восторг на нескольких языках сразу:
— Мадам… Миледи!.. Их мехте… [57] Пардоне муа!.. [58]
Его неуверенные слова курились в морозном воздухе, как колдовское благовоние, поднимавшееся из булькающего над огнем котла. Они пахли чаем и ромом.
Довольно быстро его слова стали увереннее, связнее, хотя и были взяты из различных языков. И всё для того, чтобы та, кто растерянно сидела в красных лакированных санях, поняла его. Ведь хотя бы один язык из использованных им она должна была понять:
— Ай лав ю… Их либе зи… Же ву з одор! Же ву шерш парту!.. [59]
И сразу же
