Хотя Ферапонт был страстный охотник до борьбы и кулачного боя, однако ж не принимал никакого участия в этих молодецких потехах, а присоединился к толпе зрителей, которые, почти все без исключения, состояли из стариков, ребятишек и баб.
— Ведь это твой служитель, Дмитрий Афанасьевич? — сказал боярин, взглянув нечаянно на Фера-понта.
— Где, Юрий Максимович? — спросил Левшин.
— А вон там, подле баб.
— Да, это мой слуга Ферапонт.
— Экий ражий детина!.. Да что это он так коверкается.
В самом деле, Ферапонт, не замечая, что на него смотрит Куродавлев, делал какие-то знаки своему барину, кивал головой и, наконец, поманил его просто к себе рукою.
— Эй ты, Ферапонт! — закричал боярин, — кого ты это к себе манишь?
— Никого, батюшка Юрий Максимович! — отвечал Ферапонт, выступая вперед и кланяясь боярину.
— Так что ж ты рукою-то к себе махал?
— Так, батюшка, — муха!., привязалась, проклятая! — молвил Ферапонт, подмигнув значительно своему боярину.
— Что ж ты, брат, — продолжал Куродавлев, — стоишь там с бабами да смотришь?.. Мне сказывали, что ты силач. Коли не хочешь к степе пристать, так вызови кого-нибудь.
— Нет, батюшка Юрий Максимович, мне что-то сегодня нездоровится.
В эту самую минуту раздался на лугу громкий голос: «Нечестно, дворовые, нечестно!.. Лежачего не бьют!»
Вслед за этим поднялся общий крик, посыпались ругательства. «Стойте грудью, братцы! — кричали мужики. — Бейте холуев!» — «Сюда, молодцы, сюда! — заревели дворовые, — катайте сермяжников!» Противники кинулись друг на друга, обе стороны смешались, и началась ужасная свалка. «Эге! — шепнул боярин, вставая, — да они уж расходились непутем!.. Эй, вы! — зыкнул он своим молодецким голосом, — ребята, шабаш!» Лишь только прогремел этот приказ, все затихло. «Кто смеет бить лежачего?» — продолжал боярин, подойдя к присмиревшим бойцам. Сотни голосов отвечали на этот вопрос: одни обвиняли, другие оправдывались. «Молчать, — закричал Куродавлев. — Никто ни гуту!.. Говори ты, Миропгка Козырь!.. — промолвил он, обращаясь к широкоплечему мужику с растрепанной рыжей бородой и огромной шишкой на лбу. «Помилуй, государь Юрий Максимович! — сказал мужик, — Изволь сам рассудить: при мне Пахомку Лысого твои дворовые сбили с ног, да и ну его, лежачего, валять не на живот, а на смерть!»
— Врет он, батюшка! — прервал один из дворовых, — вовсе не лежачего. Он было хотел прикинуться — упал! Да мы его подняли: двое держали под руки, а третий бил. А били его за то, что он ударил Митьку Сурка, а ведь Митька-то Сурок был в шапке.
— Давай сюда Митьку Сурка и Пахомку Лысого! — сказал Куродавлев. Двое бойцов, один с подбитым глазом, другой с разбитыми скулами, вышли вперед. Дворовые и мужики обступили плотной толпой своего боярина— и суд начался.
Левшин воспользовался этой минутою: он подошел к своему слуге.
— Дмитрий Афанасьевич, — шепнул Ферапонт. — Пожалуй-ка, батюшка, сюда.
— Да что ты? — спросил Левшип.
— А вот как отойдем поодаль, так я тебе скажу… Пожалуй сюда, батюшка!.. Вот за амбары-то, там никого нет.
— Ну, что такое?.. Говори скорей! — сказал Левшин, когда они зашли за угол огромных барских житниц.
— А вот что, Дмитрий Афанасьевич: я хотел в воскресенье ехать в Федосеевский скит, чтобы повидаться с Дарьей…
— Ну, да!.. Так что?
— А то, что ехать мне будет незачем.
7 Зан. № 336
193
— Как незачем?
— Да, батюшка!.. Ведь Дарья-то здесь.
— Здесь?..
— Пешком пришла; говорит, что ей надо с тобой повидаться?
— Где она?
— Да там, за боярским огородом, в коноплях.
— Так пойдем же скорей!
— А вот пожалуй со мной.
Ферапонт повел своего боярина вдоль плетня, из-за которого поднимался целый лес яблонь и вишневых деревьев.
— Ну, что, видишь, батюшка? — сказал Ферапонт. — Вон в красной душегрейке — это Дарья. Эка девка-бой, подумаешь!.. Еще хорошо, что я успел ее перехватить, а то вот так прямехонько к тебе и ломит!.. Мы с ней только словечка два-три перемолвили… Вишь, хозяин-то, Андрей Поморянин, согнал ее со двора… Уж как она его позорит — Господи!.. И с дочкой-то своей он что-то недоброе хочет сделать… Да вот она сама тебе все перескажет…
Дарья, увидев Левшина и Ферапонта, вышла к ним навстречу.
— Здравствуй, Дарья! — сказал Левшин. — Ну, что ты?
— Что, батюшка? — промолвила Дарья, всхлипывая, — ведь злодей-то меня выгнал!.. Выгнал, кормилец!.. «Ступай, дескать, куда хочешь!» А куда я пойду?.. Человек я одинокий: ни роду, ни племени. Есть одна тетка, да и та в Казани… Злющий этакий! Чтоб ему самому издохнуть где-нибудь под елкой, жиду проклятому!..
— Да уж не бойся, Дарья, — прервал Левшин, — я тебя не покину. Ну, что Софья Андреевна?
— Что, батюшка!.. Коли ты не выручишь, так пропала ее головушка!.. Да вот я тебе все расскажу. Как ты, батюшка Дмитрий Афанасьевич, изволил от нас уехать, в том же самый день, около полуден, пожаловал к нам из Мещовска какой-то приказный, от тамошнего воеводы Токмачева; хозяин принял его с честию, отвел к себе в образную да там с ним и заперся. Вот я думаю себе: «О чем это — они втихомолку толкуют меж собой?.. Дай-ка послушаю! Рядом с образной есть покоец, в котором Андрей после обеда отдыхает, — я и шмыг туда!.. Подкралась потихоньку к двери да ушком-то к замочной щелке. Что же ты думаешь я услышала, Дмитрий Афанасьевич?.. Хозяин-то просватал свою дочку за ментовского воеводу, а тот прислал ему сказать: привези, дескать, ее в воскресенье ко мне в город, а уж у него все будет готово. Лишь приедете, так тут же и к венцу: надобно, дескать, этим делом круто повернуть; если сказать ей вперед, так чего доброго, она еще, пожалуй, заломается — начнет говорить, что я ей не ровня, да то, да се; а как вдруг из повозки да в церковь, так этак будет лучше: девка не успеет и опомниться. «Ах, злодеи! — подумала я. — За что они Софью-то Андреевну сгубить хотят? Ведь этот Токмачев ей в дедушки годится! Да, говорят, уродина какой: горбатый, плешивый!..» Вот, слышу, приезжий прощается с хозяином; я скорей от дверей да к окну и ну тереть тряпицей стекла. Андрей проводил гостя, вернулся назад и говорит мне: «Тьг что здесь, голубушка, делаешь? Зачем пришла?» — «А вот, батюшка, стеклышки протереть». — «То-то стеклышки!.. Да напрасно трудишься, любезная; изволь-ка забрать свои пожитки, да чтобы сегодня же тебя здесь не было!.. Слышишь?» Я так и обомлела!.. «Как, батюшка!.. Ты меня гонишь вон?» — «Да, матушка — не прогневайся!»— «Помилуй! За что?» — «А так! Чтоб ты на огород-то приезжих молодцов не водила… Да что с тобою толковать; пошла, пошла!» Я было в слезы… куда! Повернул меня, да и в шею!.. Ну, батюшка, хоть я человек смирный, а зло меня взяло!.. Выгнать бесприютную сироту!.. Что он, мошенник, какие знает за мной художества?.. Я девка честная!.. Небось Марфутку-то не выгонит, скаред этакий! «Постой же! — думаю, — коли ты гонишь меня вон как собаку, так я же тебе, голубчик, и сама насолю!» Вот я к Софье Андреевне… Сидит, пригорюнившись, моя горемычная… Уж так мне ее жаль стало!.. «Что ты так призадумалась, красавица моя? — сказала я. — Уж не чует ли твое сердечко, что тебя выдают замуж за этого старого лешего мещовскего воеводу Токмачева?..» — «Как!» — вскрикнула Софья Андреевна. «Да, родимая, послезавтра, сиречь в воскресенье, батюшка отвезет тебя в город да тут же и под венец». Софья Андреевна всплеснула руками и покатилась словно мертвая. Я попрыскала ее водицей — очнулась моя голубушка! да только не на радость: ухватила меня руками за шею, припала к плечу, да так рекой и льется!., «эх, матушка! — сказала я, — что толку-то плакать: ведь на это не посмотрят; а коли хочешь, я тебе помогу». — «Да как же ты мне поможешь?» — промолвила она сквозь слезы. «А вот как: я пойду к Дмитрию Афанасьевичу: село Толстошеино отсюда верст тридцать, так я завтра же с ним увижусь. Была бы только твоя воля, а уж он тебя выручит; и коли дело на то пошло, так в воскресенье ты выйдешь замуж, да только не за этого старого хрыча — что-б ему, проклятому, последним зубом подавиться!» — «Да как же это?» — спросила Софья Андреевна. «Вестимо как!.. Дмитрий Афанасьевич приедет сюда тайком вместе со мной, ты к нам выйдешь»… — «Как! — молвила Софья Андреевна, — я убегу от моего отца, выйду замуж без его благословения»… — «Эх, матушка! — сказала я, — это дело поправ-пое: теперь не благословит, так благословит после; не целый же век станет гневаться… Кто и говорит — на первых порах посердится, а там, глядишь, и помилует. Ну, а коли ты выйдешь за этого старого пса Токмачева, так что тебе и в отцовском благословении?.. Ведь постылый-то муж — беда, матушка! А он же, проклятый, чего доброго, проживет аридовы веки!.. Эй, Софья Андреевна, не послушаешься меня, станешь у себя локотки кусать!» Куда! Моя Софья Андреевна и руками и ногами! «Как, дескать, бежать из родительского дома — да этакую беглянку сам Бог не благословит». Я и то, я и се… нет, под лад не дается!.. «Ну, матушка, — молвила я, — воля твоя, как хочешь: ведь не меня выдают замуж, а тебя. Ступай за Токмачева: может быть, он тебе полюбится. А я все-таки пойду к Дмитрию Афанасьевичу. Ведь твой батюшка меня выгнал, так авось он, кормилец, куда-нибудь меня пристроит. Да только как сказать ему?.. Ох, Софья Андреевна, губишь ты молодца! Я, знаю, он не переживет этого горя». — «Что ты говоришь?» — сказала Софья Андреевна. «Да, матушка, да! не переживет: коли сам на себя рук не подымет, так, уж верно, зачахнет с тоски. Да тебе что до этого: ты, сударыня, будешь воеводшей, выйдешь замуж с отцовским благословением, и коли дойдет до тебя слух, что Дмитрия Афанасьевича не стало, так тебе старый муж и поплакать о нем не даст — сохрани Господи!.. Ну, прощай, матушка, когда-то Бог приведет увидеться».
