А ведь целью его труда должно было стать возвращение к живой личности, з а д о х н у в ш е й с я п о д м а с к о й д р у г и х п о н я т и й, ее освобождение от якобы сверхличностной схематичной психологии психологизма [«союз» Маха, «опосредованно данное (через единение комплексов качеств: мелодии, формы фигур, вообще формальные качества — Gestaltqualitäten) единство личности» Корнелиуса], от феноменологизма с его «чистым сознанием», пухнущим от нагромождения новых понятий (акта, интенциональности и прочих излишних новообразований), которые должны были «выразить невыразимое», и от физикализма, этого материализма, сублимированного практически до уровня чисто математической фикции, для которого (несмотря на то что наблюдатель некоторым образом влез в уравнения) само по себе упоминание чего-либо психического уже было нездоровой метафизикой — если только (разумеется, что, впрочем, случалось редко, хотя так думал сам Гейзенберг) этот физикализм не был пропитан психологизмом (не скорректированным с его опосредованно данным единством личности и отсутствием проблемы других сущностей, что сближало его с солипсизмом), в котором физический мир, как его видит физика, оказывался сводимым к законам, управляющим en fin de compte[117] нашими ощущениями.
Он сосредоточился и ощутил неизвестную до сей поры внутреннюю ясность.
— Взять за отправную точку какое-нибудь одно фундаментальное понятие — только, Боже упаси, не из числа так называемых «непосредственно данных», — теперь уже вслух сказал он сам себе.
Постоянное бесплодное пережевывание психологизма, смешанное с безнадежной Erkenntnistheorie — так называемой «теорией познания», переполняло его ненавистью.
Это и есть то самое проклятое крючкотворство — ничего нового таким образом не скажешь, а к тому же еще и бесплодная несогласованность психологистов и аристотелевских (а иногда даже и платоновских — ох уж мне вся эта логическая метафизика!) идеалистов (так называемых понятийных реалистов) по части понятий вообще. Из этого должен быть какой-то выход, поскольку, с одной стороны, не хотелось бы прийти к абсолютному релятивизму à la Хвистек (бррр!..), а с другой — невозможно с чистой совестью принять существование двух видов сознания: одного — переходного, непосредственного, гилетического, идущего от непосредственно данных качеств и второго — мыслящего; причем их связь (рассматриваемая просто психологически, обыденно) становилась чем-то совершенно непостижимым.
Выход был: допустить, что существует сознание тела как единый комплекс качеств внутренней и внешней тактильности, как нечто первичное, и что весь остаток психической жизни — это надстройка, сводимая, впрочем, к системе следствий качеств (настоящих, прошлых, т. е. воспоминаний, и фантастических, т. е. состоящих из элементов воспоминаний, неточно локализованных в прошлом), однако в данный момент бедный Изидор этого выхода не видел. Выход мог открыться ему только после эксплицитного воплощения теории понятий, находившейся пока в зачаточном состоянии. Если принять теорию понятийных реалистов, не отказываясь от онтологически реалистического мировоззрения, охватывавшего окружающий мир и его собственное тело, то загадкой становилось то, что на определенные виды животных перешли бы понятия вместе с совершенно новой функцией мышления (а вернее — со множеством новых функций) как дары некой потусторонней силы, из таинственных сфер «идеального бытия». Отбросить эти понятия, блуждающие тысячи лет в мире мысли и отравляющие сами источники познания (т. е. «адекватного описания», тут же добавил бы Изидор) своей кажущейся необходимостью, и при этом не впасть в поверхностность психологизма и крайность номинализма — вот в чем задача.
Но это — после, а сначала — надо построить Общую Онтологию, как из железобетона, сконструировать ряд непреложных понятий и фундаментальных постулатов, которые будут обязательны абсолютно для каждого Существа, реально существующего и даже потенциального. Только вот с чего начать, что выбрать критерием истины и порядка в той ужасной сфере, где каждое предположение представляется (причем не первым встречным неучам) чем-то совершенно произвольным. Путь совершенства идет через постепенное устранение произвольности — иного выхода нет. Нет критерия для определения ценности первоматериалов; если бы он был, то давно бы уже существовала идеально совершенная система и каждый отход от нее карался бы смертью, а при наличии смягчающих обстоятельств — пожизненным заключением[118]. Ведь есть еще на свете относительно (относительно, повторяю) интеллигентные люди, которые утверждают, что философия с начала своего существования не дала ни одного безоговорочно точного положения, ни одной истины, ни одного адекватного подхода к рассмотрению хотя бы частичной реальности, что ее история — это лишь рассказ о том, как все представлялось разным, причем довольно некомпетентным господам, и как они все это позже совершенно произвольно записали. На самом же деле все обстоит иначе — и Изидор об этом знал наверняка.
Вот что еще надо бы учесть: в какой мере труды философов способствовали прояснению понятий в чисто научном плане. Об этом уже сегодня знают крупные ученые, дошедшие до грани познания, однако, кажется, все еще в неведении пребывают наивные материалистические недоумки, отравляющие умы своей псевдонаучностью. Несмотря на то, что философская проблематика не изменилась со времен древних греков, ибо философия всегда возится с одним и тем же вопросом и на том же самом фактическом материале, — мы можем выделить совершенно определенные типы решений, проистекающие из свойств самого Бытия, из его пространственно-временной структуры[119] и разделения всегда на одного индивидуума-для-себя как такового и окружающий его и определенным образом для него существующий мир, а далее мы вынуждены констатировать (зная, конечно, предмет, что не всегда можно сказать о противниках философии) явный прогресс в постановке проблем и в их решении, который — в смысле прогресс — неуклонно стремится к окончательной системе, способной стать венцом человеческого творчества в данной области. При этом следует помнить, что исследования философов проложили путь не одной специально-научной (в физике, химии и т. д.) концепции, о чем открыто, explicite, пишут современные специалисты. А игнорируют мысль об этом все те не понимающие самой сути точных наук приходско-материалистические недоучки, которые до сих пор пребывают в плену идеологии XIX века (когда о психологизме никто ничего не знал).
Все зависит от исходного понятия и от выбора критерия, пусть даже негативного, отрицающего это понятие, а далее — от расстановки понятий не в генетической их иерархии, а в абсолютной, и от вытекающих из них положений. И это было самым главным — в таких условиях конкретные выводы должны появиться сами как неизбежные следствия незыблемых предпосылок.
Тут перед Изидором, как будто из глубин его собственной внутренней дали, впервые блеснуло ядро консолидации всех конечных понятий — неопределимое значение самого понятия Бытия (значение было, ибо понятие Бытия — не «пустой класс», однако оформить его понятийно не получается, а просто указать — тоже не годится из-за разнородности отражающих его слов. «Кой ляд?» — как говаривали в таких случаях мудрые старики горцы) — проблеснуло и погасло.
Момент метафизического изумления миром — ж и в а я странность бытия, превосходящая по качеству и напряженности все возможные большие и малые странности жизни — стал на мгновение предметом пристального рассмотрения некоей (да неужто?) «сверхмысли», некоего «сверхчувства». Чепуха, конечно ибо все должно быть сводимо к следствиям «обыденных» качеств (цветов, звуков, тактильных и внутренних ощущений и т. п.), но проблема сведения того самого комплекса я д о в и т а — стоит только принять непосредственно данное единство личности, а без этого вообще и шагу не сделаешь — и тогда останется только обманывать себя с помощью понятий-масок. Каким же, к черту лысому, образом получалось так, что он еще до того, как об этом явственно подумать, уже об этом все, что нужно, знал? Неужели откровение? Неужели прав был Литимбрион Тайтельбург, теософ нового типа?
Но это откровение — непосредственно, оно всегда одно и то же по своей сути, ибо касается одного и того же предмета — Бытия в целом; ведь потом можно будет самыми разными способами посмотреть, в зависимости от того, на какую из двух сторон двойственности бытия делается акцент — то ли на его временность и бытие-для-себя, т. е. на личность, то ли на пространство и тело, т. е. внешний мир. Аналогично «самость» в качестве единства личности, как таковая вне зависимости от содержания, которое она в этом единстве соединяет, именно как тождественное себе единство, по сути одинакова у всех индивидов: от инфузории и ниже — до Гуссерля и выше. При всех различиях составляющих частей она характеризуется тем, что как таковая является одной-единственной, самой-в-себе и -для-себя, абсолютно бытийно непроницаемой для других таких же «самостей». А кроме того, она отличается тем материалом, единством которого она является, — конкретными качествами в их длительности: цветовыми, звуковыми, тактильными и внутренними ощущениями и их разнообразными сочетаниями, и далее — желаниями, мыслями, всевозможными радостями и муками, которые в итоге можно свести к комбинациям тех элементов, плюс воспоминания и фантастические комплексы. Но сама по себе, качественно, она точно такая же, как и другие самости для себя — различия единств этих самостей, кроме упомянутых различий в материале, суть различия количественные, как между лампами по силе света. Есть ли смысл приводить такие аналогии? Есть ли вообще смысл думать о т а к и х вещах, раз их формулировки становятся возможными практически лишь за гранью истинной сферы интеллекта, лишь на пороге артистического нонсенса, выражающего то, перед чем совершенно бессильны формулировки, опирающиеся на логику с ее однозначностью понятий и жесткостью принципов. Есть ли вообще смысл выражать то, что происходит на границах, на водоразделах и на грани мысли? А может, и на ее вершинах — вот что надо было бы доказать.
