а между ними была выставлена коробочка с орденами. Поклонившись гробу, начальник школы развернул лист специальной бумаги, который он держал в левой руке, с написанной на нём надгробной речью. Разумеется, это было «выдающееся произведение», написанное Ясукити пару дней назад. За это «выдающееся произведение» ему не было стыдно. Нервы его давным-давно истёрлись, как старый ремень для правки бритв. Не особенно приятным было лишь то, что в этой комедии похорон он тоже исполняет свою роль как автор надгробной речи, или, лучше сказать, его выставляют в таком качестве. Как только начальник школы откашлялся, Ясукити потупился.
Начальник школы приступил к чтению. Голос у него был хрипловатый, и от этого речь приобрела патетику, значительно превосходившую ту, которая содержалась в тексте. Никому и в голову не могло прийти, что он читает надгробную речь, написанную другим человеком. Ясукити восхитился про себя актёрским талантом начальника школы. Храм замер. Все стояли не шелохнувшись. Начальник школы читал с надрывом: «Ты всегда был для нас умным, заботливым братом». Вдруг с той стороны, где сидели родственники, раздался смех. Смех звучал всё громче. Обомлев, Ясукити через плечо капитана первого ранга Фудзиты стал искать глазами смеявшегося. И ему тут же пришла в голову мысль, что показавшийся ему смехом не к месту на самом деле был плач.
Это плакала сестра. Та самая миловидная девушка, которая склонила причёсанную в старом европейском стиле головку и уткнулась лицом в шёлковый носовой платок. Не только она, но и её младший брат, в сидевшей на нём нескладно студенческой форме, тоже всхлипывал. Да и старики всё время сморкались в бумажные платки. Увидев всё это, Ясукити испытал сначала удивление, а потом – удовлетворение искусного творца трагедии, заставившей присутствующих рыдать. Однако последнее, что он испытал, было значительно превосходившее эти чувства невыразимое раскаяние, непрощаемое раскаяние оттого, что он, не ведая, что творит, растоптал грязными ботинками души уважаемых людей. Под тяжестью этого раскаяния Ясукити впервые за часовую похоронную церемонию уныло опустил голову. Родственники капитана третьего ранга Хонды даже не догадывались о существовании этого самого преподавателя английского языка. Однако Ясукити думал в глубине души о том, что он ощущает себя Раскольниковым в шутовском наряде, готовым и сегодня, через семьдесят восемь лет, стоя на коленях в уличной грязи, молиться за всех простых людей.
* * *
Это произошло вечером в день похорон. Сойдя с поезда, Ясукити по улочкам с высаженным вдоль них низкорослым бамбуком, служившим изгородью, направился к дому на побережье, где снимал тогда жильё. Узкие улочки были сплошь засыпаны песком, налипавшим на подошвы ботинок. Спустился туман. Между росшими за изгородями соснами проглядывало небо, пахло смолой. Ясукити, не обращая внимания на окружавшие его покой и тишину, медленно шёл с опущенной головой в сторону моря.
Ясукити возвращался из храма вместе с капитаном первого ранга Фудзитой. Похвалив написанную им надгробную речь, капитан первого ранга заметил, что слова «неожиданно оборвалось ожерелье жизни» как нельзя лучше подходят к смерти капитана третьего ранга Хонды. Одних этих слов было достаточно, чтобы вселить уныние в Ясукити, видевшего, как плачет его семья. Ехавший в одном с ним поезде обаятельный лейтенант Танака показал Ясукити ежемесячный обзор в газете «Ёмиури симбун», в котором рассматривалась новелла Акутагавы. Обзор принадлежал составившему себе в то время имя N. После довольно резкой критики новеллы он нанёс сокрушительный удар и самому Ясукити: «Литературе совершенно не нужно занятие, которому предаётся в часы досуга преподаватель одной из школ военно-морского флота!»
Надгробная речь, написанная чуть ли не за полчаса, неожиданно произвела огромное впечатление. А вот новелла, которую он тщательно обрабатывал много вечеров при свете электрической лампочки, не произвела и десятой части того впечатления, на которое он рассчитывал. Разумеется, он может свободно высмеять слова N. Но сегодняшнее его состояние не позволяло ему посмеяться над N. Надгробная речь ознаменовалась успехом, а новелла принесла ему полное поражение. Это привело его в уныние. Опустит ли для него когда-нибудь судьба занавес над этой печальной комедией?
Ясукити неожиданно поднял глаза к небу. На нём сквозь сосновые ветви проглядывала тусклая, медного цвета луна. Пока он смотрел на неё, ему захотелось помочиться. К счастью, вокруг не было ни души. По обочинам дороги здесь тоже стояли шпалеры низкорослого бамбука. Он долго мочился у правой ограды.
Как раз в это время то, что он считал сплошной оградой, оказалось слившейся с ней деревянной калиткой. Из неё вышел мужчина с усами. Растерявшись, Ясукити продолжал мочиться, изо всех сил стараясь повернуться к мужчине боком.
– Простите, – с отсутствующим видом произнёс мужчина.
В голосе его звучали нотки извинения за причинённое беспокойство. Услышав этот голос, Ясукити вдруг обнаружил, что стемнело уже довольно сильно и стало не видно, что он делает.
Весна
I
Утро было хмурое, как всегда в пору цветения сакуры. На киотоском вокзале Хироко села в скорый поезд и теперь ехала в Токио – чтобы навестить мать, с которой не виделась уже два года после своего замужества, кроме того, ей предстояло участвовать в праздновании золотой свадьбы деда по материнской линии. Однако для нынешней поездки существовала ещё одна, куда более серьёзная причина. Хироко предстояло разобраться в сердечных делах младшей сестры Тацуко. Она считала, что обязана это сделать независимо от того, совпадает это с желанием Тацуко или нет.
О романе сестры Хироко узнала несколько дней назад из её письма. В том, что у Тацуко возникло любовное увлечение, не было для Хироко ничего неожиданного. В таком возрасте это вполне естественно. Неожиданным было другое – то, что избранником сестры оказался Ацускэ. Размышляя об этом в вагонной тряске, Хироко невольно чувствовала, как между нею и сестрой вырастает некая стена.
Хироко знала, кто такой Ацускэ. Он учился в Академии западной живописи. В гимназические годы сёстры за глаза называли этого вечно измазанного красками юношу Обезьяной. Со своим красным лицом и сверкающими странным блеском глазами он и впрямь походил на обезьяну. К тому же и одевался он довольно нелепо: даже зимой ходил в стареньком плаще, наброшенном поверх студенческой тужурки с золотыми пуговицами. Само собой разумеется, Хироко не питала к нему ни малейшей симпатии. Тацуко же и вовсе не жаловала юношу, да что там – можно сказать, просто на дух не принимала. Однажды Тацуко ехала в трамвае, и её соседом оказался Ацускэ. Уже одно это было ей неприятно. А тут ещё он вытащил завёрнутую в газету булку и принялся её жевать. Головы пассажиров разом повернулись в его сторону, и Тацуко казалось, что их осуждающие взгляды обращены и к ней. Ацускэ же глазом не моргнул – продолжал как ни
