покрыто зелеными пятнами…»
Лица женщины он еще не видел. И лишь когда доктор сделал шаг в сторону, чтобы выбрать скальпель из ящика с инструментами, перед ним открылось ужасное зрелище: бесформенное, распухшее и посиневшее лицо утопленницы.
Делиу вздрогнул, словно ток пронизал его с головы до ног… «Она… Пенелопа».
Он сделал шаг назад и прислонился к холодной и мокрой стене, не в силах взглянуть ей в лицо. Расширившимися глазами глядел он на зеленоватую свисающую руку утопленницы. Он узнал браслет, золотую цепочку, которую подарил Пенелопе год назад.
Делиу почувствовал, как подгибаются колени. Краска стыда проступила у него на щеках.
Страх и стыд застилали ему глаза. Никогда еще не доводилось ему терять самообладание. Пытаясь одолеть слабость, он повернулся лицом к дверям, закурил и стал жадно, полной грудью вдыхать дым.
«Хоть бы поскорей кончили…» Да, судьба приготовила ему страшный удар. Эта женщина перед ним теперь как кара… Ей удалось отомстить… И это тело он держал в своих объятьях… Ужасно…
Трупный запах, казалось, проникал прямо в мозг.
Делиу делал усилия, чтобы сдержать тошноту. Какого черта, ведь он мужчина, к тому же военный. Он бы отдал все, чтобы сбежать отсюда, но ему было стыдно. Что тогда сказали бы те двое, что с таким безразличием кромсают труп.
Пронзительный скрежет пилы болезненно резанул по нервам. Делиу скосил глаза и увидел волну черных волос, которые липкий ил склеил в грязные пряди. Волосы были отброшены на лицо и под ними обнажился голый, оскальпированный затылок. Делиу зашатался. Силы оставили его. Хватаясь за стену, он выбрался за дверь.
На минуту он остановился под сводом, который образовали виноградные лозы, чтобы вдохнуть чистый воздух больничного сада. Но он не мог освободиться от тошнотворного запаха, который следовал за ним, и, кажется, въелся во все поры его кожи.
По другую сторону забора, увитого розами, стояла группа женщин с окраины, которые переговаривались между собой, ожидая конца вскрытия.
— От больших переживаний бросилась бедная в море…
— Ой, милая! Если б ты видела, как тащили ее на веревке, за лодкой. Веревку пропустили ей под мышки. Как рыбак наляжет на весла, так волна ее стоймя и поставит. Ну, прямо как живая. Так она все кланяется и головой качает. Я как увидела, перекрестилась да бежать… Господи, помилуй…
На скамье перед больницей, совершенно разбитый, сидел Стамати. Он хрипел и время от времени протяжно мычал, словно вол в ярме. Несчастный все порывался встать и пойти в морг посмотреть на Пенелопу, но Логаридис боролся с ним, удерживая его на месте.
Словно беглец, Делиу далеко обошел больницу.
«Кто бы подумал, — размышлял он, — что Стамати, этот серый, забитый мужик, мог так любить эту женщину, которая всегда смотрела на него с презреньем… И все же он страстно ее любил…»
Делиу почувствовал, что больше оставаться в Сулине он не может. На следующий день похороны. На него будут смотреть сотни глаз. Нет, нужно отсюда бежать.
Он даже не пошел домой ночевать, а прямо отправился на почтовый пароход. Утром, на рассвете, он опять уплывет в Галац.
Всю ночь Делиу привел один на палубе за двумя бутылками: в одной была мятная настойка, в другой мастика. Ему больше нравился цвет, чем вкус. Он пил попеременно, то зеленую как изумруд настойку, то опалово-белую мастику, чтобы забыться, избавиться от когтей, раздирающих его мозг. Он убивал сознание цветной отравой, которая опьяняла его, удерживая где-то между сном и бодрствованием.
* * *
Нельзя сказать, что Пенелопу любили или уважали, но народу на ее похороны собралось много. Греческая колония была весьма многочисленной.
Отчаянный поступок и трагический конец подняли ее в глазах жителей окраины. Общественное мнение восхищалось ею. Все ее жалели, все несли ей свои слезы и цветы. Самоубийство этой женщины было воспринято как героический, величественный поступок, хотя никто точно не знал ни причин его, ни обстоятельств. Были только разговоры по поводу религиозного обряда.
Православный священник не имеет права отпевать самоубийц.
Греческий консул, как и всегда, сумел найти необходимые, солидные аргументы.
— Эта женщина, добрая и набожная христианка, которая делала пожертвования и для церкви и для школы, была найдена утонувшей. Но кто может знать, сама ли она бросилась в воду, другие ли толкнули ее, или она упала случайно? В отношении повесившегося никаких сомнений быть не может, если его находят в петле, а в отношении утонувшего нельзя утверждать, что он не явился жертвой несчастного случая.
Хотя никто не сомневался в том, что это самоубийство, однако организовался как бы молчаливый заговор против церкви, чтобы представить совершившееся как несчастный случай.
Стамати удалось раздобыть в долг денег, чтобы покрыть расходы на похороны по самому высшему разряду. Тщетно пытался Логаридис удержать его от бесполезных расходов.
— Я слишком ее любил, чтобы не сделать все, что возможно, ради нее, — отвечал Стамати, готовый на любые жертвы.
Он настоял на том, чтобы везде был белый траур. В белом был церковный хор, дети греческой школы, венки были увиты белыми лентами…
Сам Стамати был окончательно подавлен. Он ни на что не обращал внимания и еле передвигал ноги.
Логаридис с помощью Ахилла руководил печальной церемонией.
Нику Политик, весь в черном, старался держаться строго, с достоинством, однако все время дергался: ему мешал большой флакон «адиколона», который он взял с собой, чтобы приводить в чувство жену, если ей станет плохо.
Толстая, астматическая Олимпия еле двигалась, проливая горячие слезы по свояченице Пенелопе, которую терпеть не могла при жизни и называла за глаза не иначе как ведьмой.
Любопытные, как всегда, женщины старались протискаться к гробу, чтобы посмотреть на утопленницу, но ее распухшее, обезображенное лицо было закрыто шелковым покрывалом.
Американец с дочерью шли в самом конце процессии. Вокруг них образовалась пустота. Одни избегали их, другие украдкой бросали на них злобные взгляды. Никто не знал точно, что именно произошло в доме Стамати, известно было только, что американец покинул его. По этому поводу делались всякие предположения, ходили слухи, высказывались туманные подозрения… «Что-то там произошло… Не будет просто так, ни с того ни с сего, женщина убивать себя… Там есть какая-то страшная тайна…»
И вина опять-таки перекладывалась на американца, который как дурное предзнаменование сошел на берег Сулины, и с тех пор пошли одни несчастья.
Эвантия, исхудавшая, больная, с ужасом приняла известие о самоубийстве Пенелопы. Несмотря на то, что она не могла вообразить, какая связь может существовать между всем случившимся, не могла толком понять, насколько она виновата в отчаянном поступке Пенелопы, Эвантия
