не слишком чистую бумагу. — Что это?
— Завещание гаона реб Элиёгу.
— Как оно к вам попало?
— Попало… Его собственные приближенные переписали и распространили, как и его письмо о хереме против нас. Ну, и мы тоже переписали…
— Но он ведь еще жив, и дай ему Бог дожить до ста двадцати лет…
— Гаон реб Элиёгу отправил это завещание своей семье из Кенигсберга, когда без огласки отправился в Эрец-Исроэл. Он больше не хотел возвращаться домой. Но что-то случилось… и он все-таки вернулся…
— Что же, например, могло случиться?
— Этого мы не знаем. Наш реб Мендл-витебчанин, [10] после того, как он понапрасну стучался в двери гаона реб Элиёгу, действительно добрался до Эрец-Исроэл. И с ним было много учеников…
Это звучало как похвальба, что, мол, «наши» — крепче, «наши» не боятся никаких трудностей этого мира… Бумага в дрожащих пальцах хасида казалась реб Ноте пасквилем. Однако он не мог сдержать любопытства. Все, что имело отношение к гаону, хорошее или дурное, было для него важно. Подавив гнев, он сказал:
— Читайте!
Тот, кого звали Залманом-Ичей, принялся читать, раскачиваясь, словно в молитве:
— Первое, чего гаон реб Элиёгу требует от своих детей и внуков, — это, конечно, быть богобоязненными и изучать Тору, изучать и снова изучать. Но не следует погружаться в пустую казуистику… Дальше — пусть они никогда не вмешиваться в общинные дела. Пусть они как можно меньше общаются с посторонними. Лучше всего быть погруженным в себя самого, обдумывать уже совершенные деяния и те, что еще только будут совершены. Суббота и праздник — самое лучшее время для этого. В субботу и в праздник надо как можно меньше разговаривать. Ограничиваться лишь самыми необходимыми словами, даже в собственной семье. Даже молиться лучше дома, а не с общиной. Из дома следует отлучаться, только если это связано с выполнением какой-либо заповеди…
А дальше гаон Элиёгу указывает своим детям, чтобы они почаще перечитывали книгу Когелет, [11] чтобы помнить о том, что все суета сует. [12] Пустой сон. Потому что вся жизнь на этом свете подобна соленой воде: чем больше ее пьешь, тем сильнее жажда.
— Но где написано, — строго спросил реб Нота, — где там у вас написано, что все это надо делать в субботу? Пребывать в этом отшельничестве или, не дай Бог, в трауре…
— Вот, написано! — торопливо ответил хасид. — Вот здесь, дальше… Гаон реб Элиёгу завершает свои указания свои детям следующим образом: «Это мое завещание вы должны, во имя Господа, читать каждую неделю. В субботу перед едой…» Хорошенькое время читать завещания? А то, что Тора велела: «И будешь называть субботу отрадою…», [13] — это ничего? Суббота должна быть днем отрады! Ничего себе отрада — читать завещания!
Реб Нота Ноткин начал дергать свою жидкую бородку на выступающей вперед челюсти. Последняя пара строк ему не очень понравилась. Читать подобные жесткие завещания перед едой — сомнительное удовольствие в субботу. Это, конечно, не могло прибавить аппетита к чолнту… Однако он сразу же нашел слово, которое могло бы ему помочь оправдать столь странное представление его великого учителя о наслаждении.
— Знаете ли вы, — спросил реб Нота, — что рассказывает Гемора о рабби Акиве? Ученики нашли рабби Акиву сидящим и плачущим в субботу. Они сказали ему: рабби, вы ведь учили нас: «И будешь называть субботу отрадою». Рабби Акива отвечал им: «Это моя отрада!..» В намерения гаона реб Элиёгу никто не должен вмешиваться.
3
Реб Нота Ноткин, с его практическим и твердым умом, в конце концов махнул рукой как на дикую зависть миснагедов, так и на мрачную мистику хасидов, как на доносы виленского Синагогального двора, так и на претензии и вопли хасидских молелен. Это, решил он, более подобает моему другу, реб Йегошуа Цейтлину, и его академии в Устье. Пусть они разбираются во всей этой путанице Торы и каббалы. Если будет воля Божья, чтобы я встретил юного Шнеура-Залмана из Лиозно, я оправлю его туда поспорить с реб Йегошуа Цейтлиным из Устья. И что реб Йегошуа Цейтлин потом мне скажет, то я и сделаю.
Но при этом реб Нота получил настоящее наслаждение от своего визита к самому гаону, которого буквально обожествлял еще с той поры, когда был молод и холост. Невзирая на весьма преклонный возраст — семьдесят шесть лет — и на слабость, вызванную постоянным изучением Торы и пренебрежением телесными потребностями (он съедал за день лишь несколько «тартуфлей» и немного простокваши), реб Элиёгу еще держался бодро, хотя ноги ему уже почти совсем не служили. Его старая голова была ясной, его мудрость еще не исчерпалась, а святое упрямство ни капельки не ослабло.
В одно снежное утро реб Нота как раз сидел у гаона в верхней комнате и беседовал с ним, когда какой-то бешеный гость буквально ворвался в комнату, не дожидаясь, пока раввинша, дай ей Бог долгих лет жизни, проводит его внутрь. Он даже не постучал, просто шумно распахнул дверь и принялся, сопя, подыскивать слова:
— Учитель наш Элиёгу!.. Я… я должен… я хочу…
Из-за того что престарелый гаон вечно избегал людей, этот внезапный визит произвел на него такое впечатление, словно в окно ему бросили камень. Он заметно вздрогнул, но, тем не менее, сдержался и, по-своему обыкновению, тихо и скромно спросил:
— Чего тебе не хватает, сын мой?
— Учитель наш Элиёгу, — поспешно сказал здоровенный непрошеный гость, — я грешный человек! Я нарушил строгий запрет, одну из десяти заповедей…
— Какой запрет, сын мой? — Гаон пристально посмотрел на визитера.
— «Не возжелай», учитель наш Элиёгу. Я завидую, ужасно завидую…
Морщинистое лицо реб Элиёгу сморщилось еще больше. Морщины покрыли его мелкой сеткой. Из этой сетки внимательно выглядывали свежие черные глаза, словно заключенные в поблекшую оправу:
— Тс… тс… Это тяжкое преступление! Кому ты завидуешь? Не бойся!
— Как раз вам, учитель наш Элиёгу! Я вам завидую, потому что гаон вы, а не я…
Старый реб Элиёгу улыбнулся, показав беззубые десны. Мелкие морщины на его лице разгладились. Молодые глаза лучились.
— Это совсем не так трудно, как ты думаешь, — сказал он. — Надо только сильно захотеть стать гаоном, и ты им станешь… Иди себе, будь здоров!
Когда непрошеный гость, что-то смущенно бормоча, уже вышел, лицо гаона еще продолжало сиять, а глаза улыбались.
— Только посмотрите, — сказал он реб Ноте, что за народ эти евреи, во что выливается их зависть. Он возжелал не чужое имущество и, не дай Бог, не чужую жену; он возжелал быть гаоном! Дай Бог, чтобы было как можно
