— Альпин, — поправил Шелкопрядов. — Петр Александрович.
— Альперович! Пинхос Шапсович Альперович, — упрямо повторил Гальперин. — Человек, которому много лет- назад я дважды проваливал диссертацию за бездарность и плагиат… Когда я ушел из университета, он устроил банкет в ресторане «Метрополь», — Гальперин захохотал, подрагивая животом-дирижаблем, поднял голову и крикнул: — У тебя ничего нет своего, Пиня! У тебя даже голос мой, говорят! Ха-ха…
— Ну это уж вы слишком, Илья Борисович, — нахмурился Мирошук.
Гальперин хотел что-то сказать по этому поводу, но передумал, махнул рукой, продолжая улыбаться своим мыслям. Он развернулся всем тучным телом к залу и крикнул:
— Слушай, Пиня! Ты привел этих крепких ребят, чтобы тебе не устроили черную жизнь, когда твой сын вдруг соберется последовать за моим Аркадием? Хочешь показать, что ты больше христианин, чем римский папа?!
— Илья, ты всегда был грубиан, — ответил доктор наук Альпин голосом Гальперина.
— Не устраивайте толчок! — осадил Мирошук. — Здесь идет собрание.
— Слушаюсь, гражданин председатель, — язвительно пророкотал Гальперин. — Разрешите справку?! — И, не дожидаясь согласия, вновь крикнул в возбужденный зал: — Слушай, Альперович… Ученый муж! Тебе всегда вредило передергивание фактов. Но у осла не могут вырасти пейсы, как говорили наши предки… Слушай, мой серый мальчик, стригущий купоны на измученной нашей истории.
Гальперин умолк. Лицо его затвердело. А пальцы, что лежали на столе, жили своей, другой жизнью — постукивали, потирали друг друга, прищелкивали. Он прислушивался к залу. Так хотелось, чтобы кто-нибудь сказал то, что хотел сказать он сам, опередил его. Многие из тех, кто сидел перед ним, знают истину. Нет, молчат. Одни намеренно, другие из боязни, третьи из равнодушия. Он тоже промолчит? Аркадий бы выступил, а он, его отец, умолчит. Из благоразумия. А мог бы сказать, что все началось не с лета шестьдесят седьмого, о котором вспомнил Альперович, а с весны…
Густая выжидательная тишина стояла подобно рассветному туману на болоте.
— Я тоже историк, — проговорил Гальперин. — Но тут не надо быть историком, Пиня… Ты вспомнил лето шестьдесят седьмого! А почему не весну шестьдесят седьмого? Когда Насер, президент Египта, потребовал отвода войск Организации Объединенных Наций из полосы Газы. А когда выполнили его требование, Насер добился эвакуации частей ООН и из Шарм эль-Шейха, у входа в Акабский залив, тем самым отрезав морскую дорогу израильтянам во внешний мир. А король Иордании заключил пакт с Египтом. И все газеты арабского мира открыто писали о том, что теперь Израиль будет стерт с лица земли, а население — уничтожено! И до сих пор они не признают статус государства Израиль, а иными словами — юридически оправдывают геноцид в отношении этого государства… Как эти, твои друзья, крепкие ребята, что сидят с тобой в одном ряду… Почему ты умолчал об этом, Альперович? Ведь весна наступает раньше лета… Правда, любезный историк, единственный ключ к справедливости. Правда! И факты! И двух правд не бывает, ибо вторая называется заблуждение или подтасовка…
Гальперин умолк. Он подумал, что все чаще и чаще повторяет доводы сына. Аркадий во многом не прав, пережимает в полемическом запале, но тут он прав.
Зал испуганно притих. Всем известно, какие мерзавцы живут в этом треклятом Израиле, о коварстве которого день-деньской вещают радиостанции нашей страны, пишут все газеты… Это ж надо?!
Мирошук мучительно соображал. Он не ждал такого оборота. Лучше всего закрыть собрание. Отчитаться перед руководством, что мероприятие проведено, общественность поставлена в известность. Даже очень славно получится, как гора с плеч…
Признаться, вся эта затея была Мирошуку не по душе. Лишь проклятая чиновничья робость помешала без лишнего шума заверить гальперинскую подпись, и дело с концом. Дать сейчас слово Шелкопрядову, пусть отбарабанит о текущих новостях архивной службы, и все! Что же касается Колесникова, то все надо решить в рабочем порядке…
Мирошук поднялся, оглядел зал.
И вновь заметил тянущуюся руку Шереметьевой.
«Ну и зануда!» — раздраженно подумал Мирошук, чувствуя, что начальник отдела использования вновь все может опрокинуть, хорошо еще ушла Тимофеева… Или затаилась где-нибудь, ждет подходящего момента?
— Слушаю вас, Анастасия Алексеевна, — недовольно проговорил Мирошук и добавил: — А может быть… Давайте лучше остальное в рабочем порядке…
— Мне неясно, Захар Савельевич! — в голосе Шереметьевой не осталось и следа обычной ласково-учтивой манеры, с которой она обычно начинала свои выступления. Тут сразу слышалась злость, отголосок незабытой обиды, что нанесли ей на собрании. — Что же получается? Мы третий год воюем в Афганистане против врага, в руках которого есть и израильское оружие. Арабы бегут со своих земель… И мы должны укреплять армию агрессора? Их технический потенциал людьми, получившими наше образование?
В зале ехидно засмеялись. Мирошук зыркнул взглядом в глубь помещения — именно оттуда доносится ехидный смешок по любому поводу.
— Да не поедет он туда! — бросил настырный хриплый голос — В Америку сиганет, ведь русским языком сказано.
— Пусть в Америку! — продолжала Шереметьева. — Сколько лет мы будем такое терпеть от них? Сколько лет мы будем такими дураками? И почему директор прикрывает Гальперина? Или его клевретку Тимофееву?
— Помилуйте! Я прикрываю? — Мирошук испугался.
— Вы! — точно выстрелила Шереметьева. — Черт знает что, — Шереметьева на мгновение запнулась, но справилась и решительно произнесла: — Александра Портнова совершила проступок с ценными документами, Тимофеева ее прикрыла…
Колесников вскочил на ноги.
— Опомнитесь, Анастасия Алексеевна! Что вы такое говорите, честное слово. Вам будет стыдно завтра, стыдно…
— А ты молчи, придурочный! — истерично выкрикнула Шереметьева. — Мне стыдно, что я работаю с такими, как ты и твоя хозяйка… Да, да… Если мы, каждый из нас, не решимся на самую высокую правду, все погибнет. Не только от Гальпериных, но и от Тимофеевых…
— Правильно! — закричали жидковато в зале. — Верно, Шереметьева! Пусть уезжают к своей Стене Плача. Не перевелись еще у нас специалисты…
А шум нарастал… Кто-то даже встал на сиденье, чтобы лучше видеть. Или понять. Мирошук и Шелкопрядов кричали в зал, пытаясь успокоить… Многие из сидящих с испугом и изумлением оглядывали своих орущих соседей, которых они впервые вообще видели в архиве…
Сквозь толпу к столу президиума продирался полноватый мужчина в синем рабочем халате.
— Посторонись! — кричал он хриплым, уже знакомым голосом, словно профессиональный носильщик. — Посторонись! — проходя мимо Брусницына, мужчина неуклюже наступил на отставленную в проход ногу Анатолия Семеновича…
Брусницын поморщился и с некоторым недоумением проводил взглядом настырного мужчину, признавая в нем вспомогательного рабочего Ефима Хомякова… Вот тебе на! Неужели и он собирается митинговать?
Брусницын вытер о брюки вспотевшие ладони… Надо решиться, думал он, если уж и этот… Иначе все может полететь к черту! Надо заявить о себе. Прямо и решительно. Иначе его не заметят, могут выдвинуть другого человека, хотя бы из института Истории могут пригласить. Кто теперь будет считаться с мнением бывшего заместителя по науке Гальперина? Никто! Надо действовать решительно… А ладони вновь покрылись потом, липким и холодным.
Брусницын вновь вытянул в проход ногу для удобства и полез в карман брюк, вытащил кошелек. То поднимая глаза, чтобы следить за происходящим у стола президиума, но вновь опуская, он считал деньги. Хорошо, что Зоя оставила ему двадцать пять рублей, отнести долг родителям. И своих было в заначке семь рублей. В сумме — тридцать два рубля… Надо еще одиннадцать, эх, черт… Такое может быть раз в жизни…
Тем временем Хомяков вскочил на возвышение.
— В чем дело?! — выкрикнул Мирошук. — Вам-то что здесь нужно?
— Скажу, скажу, — пообещал Хомяков и обернулся к залу.
Круглое лицо пылало фанатичным азартом… Все собрание он сдерживал себя. Иногда прорывало, и он выкрикивал что-то своим хриплым голосом. «Ну зачем тебе? — укорял он себя. — Жизнь тебя учила, дурака. Погонят из архива и все тут!» И лишится он варгасовской премии. Нет, после этого не погонят, перечил другой голос, испугаются. Таких везде пугаются. Гальперина — погонят, а меня — нет. Напрасно эта крикуха, Тимофеева, дунула отсюда, было бы ей уроком, а то небось считает меня последним человеком… Хомяков уже сталкивался по работе с начальницей, она ему выдала за небрежную транспортировку, грозила выгнать. Это воспоминание еще больше подтолкнуло Хомякова. Не выгонит теперь, не посмеет. У Хомякова будет верный козырь. Ве-е-рный! Испытанный годами! Ему, как недоучке истфака педагогического института, это известно. Конечно, Хомяков мог плюнуть и растереть, ну их! В тени спокойней, не обожжет. Да и сердце вот-вот выскочит, так весь и обмирает… Но ничего не мог с собой поделать Хомяков, Ефим Степанович. Ноги сами тянули его к председательскому столу.
