— Вот что, — начал он ловить свои снующие мысли. — Не мог я усидеть на месте, когда такое происходит. С души воротит. Я человек маленький, вожу в тележке документы… Но душа обливается кровью. Как же так, а? Товарищи! Оказывается, родственники заместителя директора по науке живут «за бугром», как он выразился. А у самого под рукой несметные богатства наши, российские, бесценные документы? А?!
— Верно говорит работяга, — поддержали в зале. — Думать надо, товарищи!
Гальперин смотрел на возникшего вдруг у стола человека. На его распухшее бледное лицо, на розовую плешь, что проявилась под короткими сивыми волосами, на зоб, тестом наползающий на синий рабочий халат… Мысль, что сверлила Гальперина тогда, в кабинете директора, вновь торкнула память… Постой, постой! Конечно, именно… синий халат. Тот, добросовестный санитар из морга Второй Градской больницы, был в таком же синем халате, когда хоронили мать Кольки Никитина, старого гальперинского дружка.
— Послушайте! — перебил Гальперин. — А вы не работали в морге? А?! Вторая Градская больница!
Лицо Хомякова стало еще бледнее.
— Да. Ну и что? — ответил Хомяков.
— Я и смотрю, знакомая харя, — Гальперин был верен себе, не выбирал особенно слов. — Работали в морге, спроваживали покойников. А теперь вот собрались и меня спровадить… Не рано ли, приятель?
Зал с любопытством внимал разговору. Мало профессий, которые в душе человека вызвали бы такое отстранение, как та, чем занимался в прошлом Хомяков. Что-то сместилось в общей атмосфере. Даже крикуны из стаи доктора наук Альпина-Альперовича почувствовали явную неловкость.
Анатолий Брусницын приподнялся с места и, согнувшись, потянулся к Колесникову.
— Женька, одолжи одиннадцать рублей, а? Будь другом, — шепнул он тому на ухо.
Колесников скосил хмельные глаза, он ничего не понимал — какие деньги? Что тот, сдурел? Нашел время! И вновь уставился на возвышение в конце зала.
— Прошу тебя, мне надо. Срочно! — молил Брусницын.
— Ну ты, ей-богу! — шепотом сердился Колесников. — Где я тебе возьму?
— Ну дай, умоляю, хоть сколько.
У Колесникова оставалось рублей семь, а до получки еще неделя.
— Завтра верну, клянусь жизнью. С утра, — сипел Брусницын.
Колесников уловил особую интонацию этой, неуместной сейчас, просьбы. Так Брусницын никогда не говорил… Не отводя глаз от трибуны, Колесников полез в карман и сразу нащупал деньги, благо кошелек его никогда не отягощал.
Брусницын цапнул мятые рубли и, согнувшись, вернулся на место. Пересчитал — семь рублей. Итого, тридцать девять. Еще надо четыре рубля. Четыре рубля, от которых зависит так много… Брусницын вертел головой, искал, у кого бы стрельнуть?!
Тишина в зале его чем-то встревожила. Он поднял глаза, увидел по-прежнему стоящего со стороны Гальперина этого Хомякова. Но разобраться в ситуации не успел, услышал за спиной чей-то сдавленный шепот:
— Хана Илье Борисовичу. Раз уж гробокопатели пошли в атаку.
— Они давно в атаке, — согласился другой голос. — Выбьют Гальперина, как пить дать. А жаль.
Этот разговор штопором ввинтился в мозг Брусницына, изгоняя остатки сомнений. Но где взять четыре рубля?! Проклятая нищенская контора!
И тут его взгляд упал на Ксению… Та стояла неподалеку, разметав по стене спутанные льняные волосы. На тесно прижатых к груди руках висела сумочка. Затуманенные большие глаза, казалось, закрыли собой все лицо. А губы, крупные, мужские, словно заживающий шрам… Что, если попросить у нее?! В подобной ситуации мысль эта выглядела неприличной до безумия и, как всякое безумие, оправдывалась состоянием, а состояние у Анатолия Брусницына сейчас было и впрямь близко к безумию.
Он вскочил с места и сделал несколько шагов.
— Извините, — прошептал он. — Вы меня помните?
Ксения машинально перевела взгляд огромных, но странно спокойных, даже отчужденных глаз на Брусницына.
Дергая плечами и запинаясь, Брусницын изложил свою просьбу. Ксения вначале не поняла. Потом таким же заторможенным, сомнамбулическим движением она достала из сумки какую-то бумажку и протянула не глядя Брусницыну.
Едва поблагодарив, Брусницын мельком распознал купюру и сложил пятерку с остальными деньгами. Все! Набрал…
Его дальнейшие действия были точно вверены иным силам, близким тем, что толкали его к наглухо захлопнутым дверям. Он чувствовал лихорадку, воспаление головы. И, отдавая отчет своим поступкам, был не в силах им сопротивляться, как покоряется судьбе измученный и павший духом утопающий.
Илья Борисович Гальперин не сразу и сообразил, что между ним и Хомяковым возникла фигура руководителя группы каталога Анатолия Семеновича Брусницына. Гальперин перегнулся, продолжая что-то выговаривать Хомякову… И тут увидел, как Брусницын положил на край стола какие-то деньги.
Гальперин умолк, в недоумении переводя взгляд на Брусницына. Тот стоял, худощавый, сутулый, с еще более поникшими покатыми плечами. Казалось, крупная голова насажена на острие пики…
— Что это? — удивленно спросил Мирошук при полной тишине зала.
— Я… Это долг… Я был должен Гальперину сорок три рубля, — произнес Брусницын с паузами, но довольно громко. — Вся эта история… Мне все это неприятно… Я не могу быть должником такого человека, — он умолк.
— Да… — буркнул Мирошук. — Нашли время и место, ничего не скажешь.
И вновь тишина.
Гальперин протянул тяжелые руки, подобрал деньги. Усмехнулся своим маленьким детским ртом, если можно принять за усмешку судорожное движение губ.
— А вы… Анатолий Семенович… довольно обязательный молодой человек, — произнес Гальперин и, отбросив деньги, вскинул руки, закрыв растопыренными пальцами свое лицо.
Так он и сидел, закрыв лицо руками.
Брусницын сошел с возвышения, всем телом слушая зал.
Зал безмолвствовал.
Проходя мимо Колесникова, он тронул ладонью его острое плечо. Колесников не шевельнулся, глядя в пол.
Еще немного — и Брусницын доберется до своего места.
И тут Ксения оттолкнулась спиной от стены, шагнула Брусницыну навстречу и коротко, без размаха, по-мужски, сжатым кулаком ударила Брусницына в лицо.
Тот охнул, вцепился в спинку стула и завалился на свое место.
Поздним вечером, когда окончательно остановилась и без того полусонная архивная жизнь, когда, готовясь к ночи, из всех коридоров, ниш и приделов бывшего монастыря, подобно теплому туману, выползала тишина и когда каждый шаг, даже самый осторожный, вламывался выстрелом, Захар Савельевич Мирошук отправился домой. К жене Марии, что весь вечер названивала и кричала, что ей надо идти к больной сестре, что у соседей сверху прорвалась вода и, возможно, потечет к ним; чтоб, проходя по Речному, не забыл в гастрономе купить майонез.
Мирошук не прикасался бы к телефону, но каждый раз ему казалось, что звонит Гальперин, а оказывался голос, знакомый Мирошуку уже более четверти века.
Гальперин так и не позвонил, хотя Мирошук просил его об этом, сказал, что будет ждать. Самому же позвонить Гальперину рука не поднималась.
Миновав узкую горловину перехода, Мирошук вступил в помещение, где несколько часов назад закончилось собрание. Остановился у дощатого возвышения и привалился плечом к фанерной перегородке.
Хаотично сдвинутые стулья с прямыми спинками напоминали возбужденных людей, сидящих в зале, а откинутые сиденья — подобие разинутых в крике ртов… Все это миражом рисовалось перед глазами Захара Савельевича, отзываясь в душе тоскливой, неясной виной…
Он взобрался на возвышение, сел на свое, некогда председательское место. Воображение хранило недавнюю баталию, и в то же время пустой зал своей покорностью словно удовлетворял тщеславие Мирошука. Было бы так в жизни, вздохнул про себя директор. Нет, шумят, чего-то требуют, кроют друг друга, ярятся. Сколько дрязг приходилось разбирать на бывшей работе, в коммунальном хозяйстве! Думал — в архиве его ждет спокойная жизнь, все в прошлом, нечего делить. Ан нет! Оказывается, не тише, чем в коммунхозе. И даже словами теми же бросаются, а ведь, казалось, люди образованные!
Мирошук еще раз вздохнул, припомнил, как однажды от ревизионной комиссии исполкома ему довелось присутствовать на собрании работников культуры. У многих выступающих к тому же были профессионально поставленные голоса… Неделю после этого Мирошук в себя не мог прийти… Разные люди, а когда сцепятся — словно одной краской всех окрашивает. И вправду, вышли мы все из народа, дети семьи трудовой… Видно, в гневе все это и проявляется. Или сущность людская такова?! Как-то у Гальперина на столе Мирошук увидел записную книжку. Добротную, в темно-коричневом сафьяновом переплете с вензелем. Дневник барона Врангеля, того самого, голубых кровей. Стал читать, в глазах зарябило от некоторых страниц. Очень прогневала барона собственная супруга, разбила какой-то фамильный бокал. Ох и выдал ей барон в дневнике, куда там участники сегодняшнего собрания! Не выбирал слов его превосходительство…
