немало удивились этому, но интересы Ирины и справедливость, заключавшаяся в поступке Матильды, побудили короля его одобрить, а похвалы, расточаемые королем этой принцессе, удержали в пределах долга князя Салернского, который, покраснев от стыда и смущения, не знал, как ему быть, и, надо полагать, разгневался бы, по своему обыкновению, на Матильду, когда бы он не боялся навлечь на себя неудовольствие своего повелителя и если бы заботы о собственном благополучии не взяли верх над врожденной гордостью. Король сжалился над ним и, некоторое время тайно побеседовав в Камиллой и Ириной, указал ему на Камиллу и заверил Просперо, что столь прекрасная особа со всем тем состоянием, каким некогда обладал ее брат Руджеро, вполне утешит его в потере Матильды. Весь двор спешил в это время поздравить принцессу с тем, что она справедливо избрала Ипполито, и выразить этому счастливому поклоннику свое горячее участие в его неожиданной фортуне. И тот и другая были усиленно заняты, расточая всем любезности, какие им надлежало по этому поводу сказать, и в конце концов оба стали бы повторяться, но король весьма кстати приблизился к ним и вывел их из затруднения.
— Прекрасная принцесса, — молвил он Матильде, — вы научили меня, что надо расплачиваться, когда можно это сделать. А потому я хочу расплатиться с Ириной за все, чем я обязан ее красоте и добродетели, и делаю ее сегодня королевой неаполитанской.
Это столь неожиданное признание короля произвело на всех собравшихся впечатление, какое легко можно себе представить, и удивило их гораздо больше, чем признание Матильды. Бросившись к ногам короля, Ирина явила ему своей почтительностью и молчанием смирение и покорность. Подняв ее, король поцеловал ей руку и с той минуты обходился с ней так, как обходился бы с самой блистательной в мире королевой. Все эти удивительные события столь усиленно занимали умы присутствующих, что даже те, кого особенно сильно беспокоила жара, не жаловались на нее больше. Все направились обратно в Неаполь, где начались всевозможные празднества, пока шли приготовления к бракосочетанию короля, который приказал отложить венчание Ипполито с Матильдой и Просперо с Камиллой, дабы один и тот же день был ознаменован этими тремя знаменитыми свадьбами.
Король никогда не раскаивался в том, что избрал себе в жены Ирину. Матильда, столь любвеобильная, что она некогда любила Просперо больше, чем он того заслуживал, лишь потому, что он первый домогался быть ею любимым, полюбила Ипполито в той же мере, в какой он был достоин любви, а он в свою очередь, будучи ее мужем, любил ее не меньше, чем в бытность свою ее поклонником. Одна лишь Камилла была несчастна с Просперо; она не осмелилась его отвергнуть, боясь навлечь на себя неудовольствие короля, который обещал Ирине наказать Руджеро одним только изгнанием; таким образом, желая спасти жизнь брату, она сделала свою жизнь несчастной, выйдя замуж за скупого, заносчивого и ревнивого князя, служившего всю свою жизнь предметом насмешек и презрения неаполитанского двора.
Не так давно некий юноша, столь же честолюбивый, как и бедный, и притязавший более на то, чтобы прослыть дворянином, чем существом разумным, покинул Наваррские горы и приехал вместе со своим отцом искать в Мадриде то, что не встречается на его родине, то есть благодеяния фортуны, которые скорее, нежели в ином месте, можно найти при дворе, где приобретают их только домогательствами, да и то зачастую терпят неудачу. Ему удалось, уж не знаю каким образом, поступить пажом к некоему вельможе, — положение это является в Испании не столь благодатным, как положение лакея во Франции, и мало чем более почетным. Юноша надел ливрею в двенадцать лет и с тех пор стал самым бережливым и плутоватым пажом на свете. У него только и было добра, что великие его надежды и жалкая постель, постланная в чердачной каморке, которую он снял в том квартале, где жил его господин; туда он возвращался вечером со своим отцом, весь достаток которого составляли его годы, ибо он ими кормился, возбуждая общую жалость и получая милостыню. Престарелый отец умер, и сын обрадовался этому, сочтя себя обогащенным уже тем, что отец его не будет больше ничего тратить.
С этого времени юноша поставил себе за правило столь великое воздержание и столь умеренный и суровый образ жизни, что почти ничего не расходовал из тех небольших денег, которые получал каждый день на пропитание. Правда, это делалось в ущерб его желудку и всем знакомым этого юноши. Дон Маркос (так его звали), будучи роста ниже среднего, за недостатком пищи стал вскоре самым тщедушным человеком на свете. Прислуживая своему господину за едой, он никогда не убирал со стола тарелку, наполненную мясом, не положив чего-нибудь в свою сумку, а так как жидкие кушанья оказывали там дурное действие, он продал воск от множества свечных огарков, весьма старательно им собранных, и купил на эти деньги жестяные сумочки, с помощью которых он затем делал чудеса для умножения своего состояния. Скупцы обычно бывают бдительны и старательны, и эти два хороших качества в сочетании с неистовым стремлением дон Маркоса разбогатеть расположили к нему его господина до такой степени, что тот никак не решался расстаться с таким хорошим пажом. Поэтому он держал его в этом звании до тридцатилетнего возраста. Но, наконец, старейший из всех пажей на свете, вынужденный бриться уж слишком часто, был превращен своим господином из пажа в приближенного дворянина; вельможа сделал из него, таким образом, то, чего небу не угодно было сделать.
Итак, его жалование увеличилось на несколько реалов в день, но, вместо того чтобы увеличить на них свой ежедневный расход, он затянул кошелок тем крепче, чем шире новая должность обязывала раскрыть его. Он, конечно, слыхал, что некоторые люди его звания за неимением слуги пользовались по утрам для уборки своей комнаты продавцами водки, зазывая их под тем предлогом, что им хочется выпить, а иногда зимой заставляли раздевать себя продавцов вафельных трубочек; но поскольку это сопряжено было с некоторым насилием и так как наш Маркос был несправедлив только к самому себе, он предпочитал обходиться без слуги.
В комнате Маркоса никогда не зажигался огарок, если он не украл его предварительно; и дабы подольше сберечь его, он начинал раздеваться на улице, уже в том месте, где его засветил, а войдя в комнату, гасил огарок и ложился в постель. Но изыскивая способ ложиться спать с еще меньшими издержками, его изобретальный ум подсказал ему
