при смерти и никаких заявлений в комендатуру представить не сможет. Один ты можешь оказаться в беде. Попадешься ты, словно мышь в кошачьи когти.
Толстые губы Ахилла, жадно сосавшего турецкую сигарету, последнюю, что осталась от контрабанды, полученной с почтового парохода, начали нервно дрожать.
— Ты, Ахилл, в опасности… Но у меня есть план, который может тебя спасти, — добавил Лекка, торжественно подкручивая свои воинственные усы.
— Скажи, что надо делать, — быстро прошептал Ахилл, облизывая губы.
— Только бы все получилось. Тебе повезло, что комендант порта в отпуске. Его замещает этот красивый офицер, который убивается из-за девчонки американца. Иди к ней и припугни. Скажи, что есть приказ арестовать отца и посадить его в тюрьму. Пусть она попросит офицера, чтобы комендатура прекратила следствие.
Ахилл сразу все понял, отшвырнул окурок и бросился вон.
* * *
Эвантия, напуганная тем, что рассказал ей Ахилл, лихорадочно дрожала. Она никак не могла решиться.
Как это ей пойти к Делиу? Именно к нему… Умолять его, упасть на колени… Какой стыд, какое унижение… Нет, нет, это невозможно.
— Другого спасения нет, девочка, — нашептывал искуситель Ахилл, — ты должна спасти отца.
В соседней комнатушке старик, который, казалось, спал, вытянувшись на постели, напрягал слух и тщетно пытался понять, что же происходит вокруг него. Уперевшись взглядом в стену, он смотрел на маленькую иконку святого Николая, закопченную, черную, засиженную на протяжении долгих лет миллионами мух.
Икона эта сопровождала его с детских лет.
Его мать привязала ее красной ленточкой в изголовье его кровати. Затем она вручила ему эту иконку, когда он впервые нанялся на корабль. Он повесил ее на стену в кубрике. Но чтобы она не качалась вместе с судном, ныряющим по волнам, он прибил ее гвоздями. Когда он отбывал наказание, ему было разрешено взять эту икону с собой. Со временем изображение на ней совсем стерлось. Уже ничего нельзя было разобрать, но старик благоговейно взирал на нее, как на редкую вещь, выброшенную волнами на берег, спасенную рукой господней после кораблекрушения.
Когда Эвантия взглянула на кровать, она заметила, что отец чем-то взволнован. Его сухие пальцы теребили одеяло. Побелевшие губы шевелились, жуя непонятные слова. Девушка подошла к нему, пытаясь понять, чего же ему нужно. Она следила за его взглядом, не понимая, что он хочет.
— Икона, — догадался Ахилл. — Дай ему икону.
Эвантия потянулась, сняла икону со стены и положила ее на постель. Пока девушка искала тряпку, чтобы стереть с нее пыль, старик дрожащими руками взял ее и жадно прильнул губами к старой, высохшей доске, изъеденной древоточцем, с которой время стерло всякие следы изображения.
— Ты мне обещал привести сюда священника. Почему ты не пришел с ним, может, отцу стало бы лучше? — спросила Эвантия.
— Ты его не знаешь, — ответил Ахилл. — Он человек завистливый и жадный… Он не хочет идти. Он не может вам простить, что вы его обманули. Он думал, что вы богачи.
— Приведи румынского священника.
— Тоже не хочет. Говорит, что не желает вмешиваться не в свое дело. У греков имеется свой священник.
— Тебе лучше? — обратилась растроганная Эвантия к отцу, уловив на его лице выражение покоя.
— Да, — ответил старик, стараясь смотреть ей прямо в глаза с немой любовью и признательностью.
— Я посижу с ним, — зашептал Ахилл. — Иди скорей к капитану. Помнишь, что нужно ему сказать? Проси только одного, чтобы комендатура прекратила следствие.
Девушка колебалась. Она искала жакетку, шляпу и все не могла решиться выйти из дома.
— Беги скорей, — понукал ее Ахилл, — сейчас ты его застанешь дома. Знай, завтра будет уже поздно.
Старик следил взглядом за всеми ее движениями, пока она не вышла за дверь, потом закрыл глаза и притворился спящим.
Ахилл достал кисет с табаком, свернул толстую цигарку и стал искать по всему дому спички. Старик, почувствовав движение вокруг себя, открыл глаза, но тут же опять их закрыл. Он как бы все глубже и глубже погружался сам в себя. Мысли, волновавшие его, требовали ответа. Его непрерывно мучил один и тот же вопрос: «Неужели это конец? Неужели нет никакого спасения? Да, конечно, конец».
«Я должен умереть… Все люди умирают… Умирают один за другим», — шептал ему какой-то внутренний голос.
Страх перед таинством смерти заледенил его душу, остановил биение сердца. Постепенно он пришел в себя, открыл глаза, попробовал пошевелить пальцами, и проблеск надежды оживил его на несколько минут. Потом, впав в оцепенение, он продолжал еще жить, но только в прошлом.
В его сознании мелькали недавние картины и минувшие события, начиная с ночи, когда он был ранен: ссора на дебаркадере, когда он, окруженный со всех сторон, выхватил нож; прием, который устроили ему родственники и соотечественники, думавшие, что он богат; долгое путешествие на корабле; пребывание в колонии; и вся жизнь растянулась перед ним, уходя в воображении далеко-далеко, вплоть до самого детства, которое он прекрасно помнил.
Старик погрузился в воспоминания детства. Перед ним вставало все так, как оно было. Он видел все с такой ясностью и четкостью, как уже видел однажды, когда чуть не утонул в Дунае.
Он упал тогда в воду, и быстрое течение, подхватив его, затянуло под баржу. Он прекрасно понимал, какая опасность ему угрожает. Попытка вынырнуть на поверхность грозила верной гибелью. Он перебирал руками по днищу баржи до тех пор, пока не ухватился руками за руль, и только тогда высунул голову из воды, весь дрожа от страха, так как знал, что побывал в когтях у смерти. Каким чудом удалось ему тогда спастись? Это была борьба между жизнью и смертью. Он боролся и победил. «Тогда я был молодым и сильным», — думал старик.
Теперь же он ощущал, как скользит в какую-то бездонную пропасть и чувствовал себя таким слабым и беспомощным, что не мог ничего предпринять, кроме как отдаться на волю божию. Сейчас он пытался посмотреть на себя со стороны, чтобы оценить свою жизнь, но не нашел в ней никакого смысла. Была только бесконечная цепь страданий и забот, а ради чего? Он был несчастливым человеком. Почему одни живут хорошо, другие плохо? Теперь все кончилось… И почему бог был немилостив к нему? Этого он не мог понять. «Кончилось… больше уже нечего ждать». В глубине души он прекрасно сознавал, что умирает, но никак не мог смириться с этой мыслью. Это было выше его разумения. Его охватило нечто вроде жалости к самому себе и к дочери, которая оставалась совсем одна на белом свете.
Никола попытался прочитать известную ему с детских лет молитву. Но ему
