заговорил о том, что пойдет добровольцем. — Ведь я был лейтенантом запаса… — Ошибся: следовало сказать «территориальных войск»… Министр пожал сутулыми плечами. Маленькие черные глазки его впились в собеседника.
— А что говорят, Ватрен? В ваших кругах?.. После запрещения коммунистических газет…
— Никого из Лиги я еще не видел… Разумеется, коммунисты многих восстановили против себя, но, если хотите знать мое мнение, то с точки зрения законности…
— Сейчас не до законности, — сказал министр. — Я лично был против, и так и сказал Даладье. Я действовал бы иначе. Но что сделано, то сделано. В такой обстановке спорить не приходится. Между нами говоря, с этими людьми можно было столковаться. Но этого не сделали. Не пожелали сделать…
— Русские…
— Русские, ну да, русские… И тут тоже я не совсем уверен, что с русскими действительно хотели договориться…
Ватрен запротестовал: — Помилуйте! Чего же еще надо, господин министр? Столько времени вели с Москвой переговоры!
— Да? Вот именно… Послушайте, недели две назад я встретил Леже… не художника, а другого — с Кэ д’Орсэ, автора поэмы «Анабазис»… Алексиса…
— Ну, этот-то был за союз с русскими!
— Я сначала тоже так думал… но он мне сказал… Помните, Ватрен, — нельзя доверять видимости… Леже клянется, что он никогда, с самого первого дня, не верил, что с русскими можно договориться… Я спросил: тогда зачем же вы настаивали на переговорах, вопреки желанию вашего министра? Ведь Бонне, как вы понимаете, всячески старался, чтобы об этом даже и вопроса не поднимали. Леже мне заявил: вот именно… если бы об этом и речи не было, люди все еще лелеяли бы какие-то надежды… мечты… Нужно было начать переговоры и доказать, что соглашения достигнуть невозможно… и я даже сам придумал, сам потребовал посылки военных представителей… для того, чтобы когда переговоры будут прерваны, — а русские должны будут их прервать… — чтобы сильнее была для нас обида, чувствительнее для всех… Тогда я его спросил: скажите, Леже, значит именно с этой целью и вступили в переговоры? Он ответил: да, именно с этой целью…
— Значит, для вас последние события не были неожиданностью, господин министр?
— Ну, после отставки Литвинова я был почти уверен… Но для наших коммунистов это, должно быть, ужасный удар. Они искренно против Гитлера… даже после пакта. Прочтите-ка статью Армана Барбентана.
— Тогда в чем же дело?..
— Я вам уже сказал: лично я был против… Я верю в их патриотизм. Еще несколько дней назад я бы протестовал, боролся… заявил, что это несправедливо. Но теперь дело зашло слишком далеко, и мы так основательно связали себе руки… Теперь уж одной несправедливостью больше или меньше…
Он произнес эти слова с вызывающим и властным видом — с наполеоновским видом, какой иногда на себя напускал. Ватрена передернуло.
— Это очень серьезный шаг, господин министр, чреватый последствиями… Во Франции, знаете ли, несправедливость…
— Несправедливость меня не смущает, Ватрен. Я ведь сказал вам: мы зашли слишком далеко. Теперь уж этого не изменишь… На карту поставлена судьба Франции. История…
Он плавно повел рукой и, опустив ее на стол, умолк. Вошел служитель, задернул занавеси на окнах, зажег было люстру. Но едва электрический свет заиграл на полированной панели и на карнизе двери, министр раздраженно замахал рукой перед глазами: нет, нет. Он сам зажег лампу на письменном столе, осветившую только груды бумаг. Вся остальная комната снова погрузилась во мрак. Служитель вышел.
— Господин министр, — ворчливо заговорил Ватрен, — вы хорошо знаете, что я ни в малейшей мере не коммунист, но все же… то, что вы сказали… Несправедливость… Во Франции несправедливость не котируется. Вспомните дело Дрейфуса. А когда идет речь о войне — значит, идет речь о судьбе Франции, и надо иметь Францию на своей стороне.
— Франция на нашей стороне.
— Вы в этом уверены, господин министр? Ваш вопрос о том, как было принято закрытие газет, наводит меня на мысль, что вы сами не так уж…
— Не преувеличивайте значения моего вопроса, дорогой мой. Меня интересует настроение узких кругов — судейских, адвокатских, — словом, ваших знакомых… А общественное мнение… Вы же прекрасно знаете, что его можно создать…
— Общественное мнение расколото. Ведь именно коммунисты во время мюнхенского сговора…
— Они были правы. Помните, я вам еще тогда это сказал. Коммунисты очень часто бывают правы. У меня с ними разногласия скорее тактические, чем по существу. Но теперь они неправы, вот и все.
— Значит, мы правы, а неправы и коммунисты и мюнхенцы? Многовато…
Министр нагнулся к своему собеседнику и, хотя их разделял стол, широкий, как поле, точно навис над Ватреном.
— Вы ничего не понимаете, Ватрен. Мюнхенцы… Раз мы показали, что о союзе с Россией больше не может быть и речи, мюнхенцев уже нет. Антикоммунизм — чувство очень сильное. Если оно может послужить единению французов, — я готов протянуть руку хоть самому дьяволу…
— Но как же так? Чтобы вести войну с Гитлером, вы обрушитесь на коммунистов, хотя сами говорите, что они искренние враги Гитлера, но ничего не предпримете против французских гитлеровцев?
— О ком вы говорите? Об «Аксьон франсез»? Эти не в счет. Они уж лет двадцать грозятся всадить в меня десяток пуль, а я, как видите, цел и невредим!
— Завтра… да вот, я только что разговаривал с Левиным и Виала, они оба коммунисты… и оба утверждают, что завтра… словом, в армии коммунисты выполнят свой долг.
— Во Франции воинская повинность обязательна. Нехватало еще, чтоб они не выполнили своего долга. У них нет выбора.
— А вы уверены, что правые тоже выполнят свой долг?
— В армии можно только повиноваться; иначе — к стенке.
— Простите, а для правительства правила другие? Не такие, как в армии?
— Что вы хотите этим сказать?
— Я имею в виду вашего коллегу, господина Бонне…
Наступила тишина, министр вертел в руках нож для разрезания бумаги. Молчание длилось долго. Наконец министр заговорил, но по его изменившемуся тону чувствовалось, что он не столько возобновляет прерванную беседу, сколько просто следует течению своих мыслей: — Терпение, Ватрен, терпение… подумайте, в каком положении мы были восемь месяцев назад… Политика не такое уж простое дело, тут нельзя всегда по прямой идти… Вспомните, кто руководил Францией в прошлую войну. Понадобилось три года, чтобы Клемансо… Сначала надо сломать политическую линию, а потом
