горы… и если вернется Нягу.
— Да… конечно… если поедешь в горы, — пробормотал в бороду доктор, еще больше хмуря лоб.
Сердце его сжалось от боли, и он поспешил уйти. В соседней палате он встретился с Барбэ Рошие.
— Ты видел ее? Бедная девочка… Конец уже близок.
— Как раз иду посмотреть на нее. Мне говорили, что ей стало лучше.
— Это улучшение перед концом… Она кажется оживленной благодаря эмоциям… Умирает… Вот так… И мы ничего не можем сделать, — закончил дядя Томицэ жестоко и безнадежно.
Когда Барбэ Рошие вошел в палату, больная поправляла волосы перед маленьким зеркальцем, которое хранила под подушкой. Глаза ее лихорадочно блестели. Счастливо улыбаясь, она подвинулась, давая возможность доктору присесть на кровать.
— Вы всегда были добры ко мне, скажите честно, прошу вас, что вам написал Нягу?
Доктор пошарил по карманам.
— Письма со мной нет, но я могу тебе пересказать. Он меня спрашивает, как поживает Черная Сирена… Не забыла ли она его… Пишет, что в конце месяца будет в этих местах…
Приподнявшись на локтях, Эвантия слушала, впивая каждое слово. Сотрясаясь от сухого кашля, она вновь опустилась на подушку, положив свою высохшую руку на сердце.
Она попросила передвинуть ее кровать к окну, чтобы можно было видеть море.
Один за другим следовали холодные, промозглые дни. Ветер упорно дул с моря, гоня над расходившимися волнами серые тучи.
При каждом пароходном гудке Эвантия испуганно вздрагивала, словно это был долгожданный призыв. Мисс Сибилла принесла ей бинокль. Радуясь, как ребенок чудесной игрушке, Эвантия всматривалась в морскую даль, но ее руки скоро уставали держать бинокль перед глазами. Как только в море появлялись клубы дыма, больная начинала волноваться:
— Это пароход. Откуда он?
Щеки ее горели, кровь приливала к сердцу, дыхание прерывалось.
— Он должен приехать… Не может быть, чтобы не приехал… Когда-нибудь он все-таки приедет…
Она жила только тем, что ее поддерживал призрак любви.
Воодушевляемая надеждой, она следила за каждым пароходом, начиная с того момента, когда он появлялся на горизонте, и до последней минуты, когда бросал якорь в порту. По флагам она узнавала национальность каждого парохода. Как-то утром она увидела трехцветный румынский флаг, развевающийся в порту. Эвантию охватила нервная дрожь. С трудом мисс Сибилла успокоила ее и послала узнать, что за румынский пароход прибыл в порт.
Это был не тот пароход, которого ждала Эвантия. Прибыл «Бучеджь», не «Карпаты».
Больная зарылась лицом в подушку. Глухо рыдая, она втайне спрашивала: «За что меня наказывает господь бог?» И тот же голос, идущий из глубины ее души, повторял зло и жестоко: «Он не вернется… Ты его больше никогда не увидишь…»
А дни все шли.
Наступал период туманов.
Речные пароходы, поднимавшиеся от моря по Дунаю и протокам дельты, часами блуждали в непроглядном тумане. Тяжелая, давящая завеса становилась еще более плотной от пароходного дыма. Солнце все время было скрыто за пеленой серой мглы. Сирены, гудки, свистки многократно перекрещивались через равные промежутки времени, возникая неведомо откуда. Пароходы, попавшие в туман, шли на ощупь, как слепые, подавая сигналы и боясь столкновения.
Мутная, серая пелена, опустившись вниз, укутывала порт, словно бесформенными клубами дыма, застилая глаза и перехватывая дыхание. Сырость пронизывала до мозга костей. Только порывы ветра могли местами прорвать этот туман, расползавшийся вширь или висевший, как паутина, зацепившись за заросли тростника в дельте.
Когда начинал постепенно просачиваться рассеянный свет, словно за занавесом проступали очертания пароходов, блуждающих в тумане в поисках входа в порт.
Больная задыхалась.
Как только на горизонте начинало светлеть, она делала усилия, чтобы взглянуть на море. Рыбачьи лодки с белыми парусами казались птицами, летевшими по поверхности воды вдаль, где небо соединялось с землей.
Ни одного парохода…
Взволнованная и обессиленная, больная откинулась на подушки. Ее бледные губы дрожали от безмолвных, горячих молитв, которые прерывались приступами кашля. Мисс Сибилла постоянно находилась возле нее. Она гладила ее лоб своей тонкой и мягкой рукой, приносила эфир и лед.
— Скажи, дорогая, чего ты хочешь?
— Хочу жить… Почему… — И, задохнувшись от рыданий, Эвантия в отчаянии обвила худыми руками шею мисс Сибиллы, словно надеясь найти спасенье у нее на груди.
— Не плачь. Не надо так волноваться, а то тебе станет плохо.
Торопливо пришел доктор Барбэ Рошие, которого вызвали, потому что дяди Томицэ не было в городе. Испуганная мисс Сибилла с надеждой посмотрела на доктора.
— Она слишком взволнована, не знаю, что с ней делать.
— Сделаем укол. Теперь посмотрим, как обстоят дела. Так… вдохни… еще раз. Ляг и прикрой как следует грудь.
Доктор слегка приподнял угол одеяла.
С ужасом увидел он ее отекшие ноги, побледнел и начал притворно кашлять, чтобы скрыть волнение.
— Постарайся заснуть. Вот так… Закрой глаза. — И доктор вынул из кармана записную книжку, делая вид, что что-то записывает.
Он уже давно был убежден, что никакого спасения нет. Но в этот момент, когда он ощутил весь ужас неизбежного конца, его охватила душераздирающая боль.
В палате наступила торжественная тишина.
Мисс Сибилла тайком вытерла глаза, притворяясь, что занята бельем. Доктор застыл неподвижно и сурово. Перед его затуманенным взглядом стоял жестокий вопрос: «Что же делать?.. Ничего».
Скорбно он смотрел на эту тень, оставшуюся от женщины, — кожа да кости, — в которой еле теплилась последняя искорка жизни… Он видел ее такой, с какой познакомился впервые, — искрящейся молодостью и здоровьем, во всем блеске ее дикой красоты… целомудренной, почти голой на пляже… блещущей на солнце, как античная статуя… Черная Сирена, ею восхищались, ее любили, ее желали…
«Какая короткая и несчастная жизнь…»
Чувствуя, что его душит бессильное возмущение, доктор, удерживая слезы, медленно поднялся и приблизился к постели.
Больная лежала с закрытыми глазами. Спала она или бодрствовала? Доктор наклонился. Его тонкий слух уловил ритмические хрипы в легких. Доктор приблизил губы к восковому лбу. Умирающая открыла бархатистые глаза, ноздри ее затрепетали, и маленькая, высохшая ручка попыталась пожать огромную ладонь доктора, гладившую ее по голове.
— Спи, Эвантия. Вот так… Закрой глаза.
И она, не говоря ни слова, даже не вздохнув, закрыла глаза, как послушный ребенок.
Доктор на цыпочках направился к выходу, сопровождаемый взглядом сестры. В кабинете, давая разрядку нервам, он разрыдался. От слез в палате его удерживал стыд. Здесь он был один, и никто его не видел.
Какая ужасная ночь! Резкая перемена погоды. Ветер подул с севера. От его дыхания воздух сделался ледяным. Первый зимний озноб. Небо превратилось в черный купол, под которым судорожно металось море. Завывание, мычание, свист, орудийный гул, звон колокола — все это слилось
