Полковник удалился.
Ленита проворно спрыгнула с гамака, побежала в спальню, тщательно причесалась, подняла волосы и заколола на макушке, оставляя затылок открытым. Затянувшись в корсет, она облачилась в мериносовое платье с высоким воротом – очень скромное, но элегантное. Надела ониксовые серьги, брошь, браслеты, обула туфельки с белыми подковками в стиле Людовика XV, низкий подъем которых открывал черный шелковый чулок. На левой стороне груди она приколола две пышные, душистые белые розы.
–?Ну и ну! Какая у нас красавица сеньора дона Ленита! – воскликнул полковник, в восхищении глядя на нее.– Парню моему это, правда, как мертвому припарки. Только он сам виноват – ничего не поделаешь.
Ленита слегка покраснела и засмеялась.
–?Ну-ка, пойдем в дом – пускай и старуха моя на тебя полюбуется. Правда, ты такая красавица, что хоть самому святому Антонию голову вскружишь! Как тебе к лицу это закрытое черное платье! Да, ничего не скажешь!
Вечерело. Дождь все не утихал. Повсюду в рытвинах скапливалась вода, стекая ручьями со всех склонов.
На вершине пограничного холма, пересеченного дорогой, показались двое верховых и вьючный осел. Медленно, то и дело скользя по грязному, раскисшему склону, стали они спускаться в направлении фазенды. Распыленные в воздухе водные брызги делали неясными их очертания, окутывая серой дымкой, которую рассекали наискось дождевые струи. Но полковник разглядел их сквозь запотевшие окна.
–?Мандука едет! – воскликнул он.– Бедняга! Мокрый, как курица!
Ленита прекратила раскачиваться в кресле-качалке, отложила газету «Вестник Европы», которую до этого читала, уронила руки на бедра, откинулась головой на спинку, побледнела и замерла, как будто лишилась чувств. Кровь отхлынула у нее от забившегося сердца.
Путники прибыли. Послышался нервный звон трензелей, потом тяжелая поступь размокших, грязных сапог и звяканье шпор на мощеной площадке у крыльца.
Прихрамывая, полковник бросился навстречу сыну.
–?Черт знает, что за погода! – пробурчал тот, входя в переднюю, очищая сапоги о порог, стаскивая резиновый плащ и водружая его на вешалку.– Ну, здравствуй, отец! Ты вроде в порядке, как я погляжу. Мать – тоже, так ведь?
–?Всё как обычно. А ты? Здоров ли? Как поохотился?
–?Поохотился великолепно, доложу я тебе. Здоровье железное, только вот эта чертова мигрень... Которая мне и теперь покою не дает. Схожу поздороваюсь с матерью да пойду к себе в комнату – она, надеюсь, готова. Вели, чтобы Амансиу принес мне чайник кипятку и немного горчицы – ноги себе попарю.
–?Ты же наверняка не ужинал. Да и обедал ли? Съешь чего-нибудь – тебе и полегчает.
–?Какое там! У меня же голова раскалывается.
–?Жаль! А мы с Ленитой ждали тебя к ужину...
–?С Ленитой? Кто такая Ленита?
–?Внучка моего старинного друга Куньи Матозу, дочь моего ученика, доктора Лопеса Матозу, который умер вскоре после твоего отъезда в Паранапанему. Я тебе писал об этом. Ты что, не получил письма?
–?Получил. Лопеса Матозу я хорошо помню. Так значит, его дочь здесь?
–?Здесь, бедняжка. Невмоготу ей оставаться в городе, сильно горюет она по отцу. Поди сюда, Ленита, познакомься с моим сыном. Его зовут Мануэл Барбоза.
Ленита вышла из гостиной, подошла к прибывшему и приветствовала его кивком головы.
Тот снял намокшую шляпу и тоже приветствовал ее.
–?К вашим услугам, досточтимая сеньора. Извините, что не подаю вам руки: я с головы до ног перепачкался глиной.
Мануэл Барбоза оказался довольно высоким, худощавым мужчиной. Мокрая одежда прилипла к его телу, обрисовывая угловатые очертания. С его длинных, грязных, ниспадающих на лоб и закрывающих уши волос стекала вода. Всклокоченная борода с проседью придавала ему диковатый, почти свирепый вид. Из-за мигрени его смугловатое лицо было бледным и землистым. Он часто моргал – свет явно резал ему глаза. Его набрякшие веки дрожали, а от уголков глаз разбегались «гусиные лапки».
Ленита, до крайности разочарованная, разглядывала его со скорбным любопытством.
–?Сеньора,– продолжал приезжий,– очень сожалею, что вы изволили ожидать меня к ужину, но злополучная мигрень лишает меня возможности насладиться вашим обществом. Позвольте мне удалиться.
И он тяжелой поступью отправился в свою комнату, звеня шпорами и оставляя на паркете мокрые следы грязных сапог. Полковник последовал за ним.
Ленита ушла к себе в спальню, со стуком затворила окна и раздраженно сказала зашедшему к ней позже полковнику, что ужинать не станет, как тот ни уговаривал ее отведать хоть крылышко цыпленка, ломтик ветчины или, на худой конец, какой-нибудь десерт.
Ожесточенно сорвав с платья две красивые розы, она швырнула их на пол, растоптала и начала быстро раздеваться, в неистовстве отрывая пуговицы и крючки.
Резким движением скинув туфельки, отлетевшие в другой конец комнаты, она бросилась на кровать, свернулась калачиком и, кусая руки, разразилась судорожными рыданиями.
Плакала она долго. Нервная разрядка принесла ей облегчение. Успокоившись и утешившись, она углубилась в размышления.
Создать идеал, думала она, пестовать его, как мать пестует дитя, нянчить, одевать во все самое лучшее – а действительность вдруг оказывается уничтожающе грубой, прозаической, зверски скучной! Измыслить охотника, словно сошедшего со страниц Купера, или подобного Нимроду сильного зверолова пред Господом[5] , мускулистого, словно античный герой, атлета – и оказаться лицом к лицу с неказистым, грязным, пожилым, лохматым, седобородым субъектом, похожим на погонщика и не слишком-то любезно обошедшимся с ней! В довершении всего она готова была поклясться, что от него жутко разило спиртным.
Но, в конце концов, что ей за дело до этого человека, с которым она ни разу не беседовала, никогда прежде не видела и вообще недавно узнала о его существовании? И не она ли не так давно отказывала целой туче назойливых искателей ее руки? Так может быть, оно и к лучшему, что все так вышло? У нее нет ни родителей, ни братьев, ни сестер. Она сама себе госпожа, ни от кого не зависит, богатая, красивая, умная, образованная. Ей достаточно показаться в городе, а еще лучше – в Сан-Паулу, в светском обществе, появляться на званых вечерах, позволять любоваться собою, чтобы владычествовать, чтобы принимать знаки поклонения, чтобы упиваться фимиамом лести. Не на фазенде же ей оставаться!
Если такова уж физиология, ее снедающая потребность в мужчине, то отчего бы ей не выбрать среди тысячи претендентов сильного, энергичного, властного, способного удовлетворить и насытить ее? А если не хватит одного, то отчего не пренебречь смехотворными предрассудками и не завести десять, двадцать, сто любовников, чтобы они утолили ее вожделение и удовлетворили органическую потребность? Что ей за дело до общества с его глупыми моральными предписаниями?
Ох уж это землистое лицо Мануэла Барбозы, его бегающие глаза, нестриженные волосы, мерзкая борода, мокрая одежда! А как разило от него спиртным!
Она не могла его простить, ненавидела его. Ей хотелось надавать ему пощечин, плюнуть в лицо.
Но это было бы безрассудством. Без конца она повторяла себе, что такое ничтожество, такое заурядное существо не стоит не только ненависти, но даже и того, чтобы о нем вообще думали.
Надо вернуться в город... А оттуда – в Сан-Паулу, остаться там навсегда, купить большой участок в аристократическом квартале – например, в Санта-Эфижениа, или в Ша, или на улице Руа-Алегри,– построить пышный, роскошный, элегантный особняк на восточный манер, который превзойдет и посрамит все эти уродливые, безвкусные кирпичные бараки, сооруженные на деревенский лад. Строительство возглавит Рамус Азеведу, а оформителями станут Аурелиу ди Фигейреду и Алмейда Жуниор. Ленита обставит особняк полированной мебелью из черного дерева, украшенной изящной резьбой. На парижских ventes[6] она, с помощью надежных агентов, приобретет письменные столы и ломберные столики от Буля.
У нее будут кордовская тисненая кожа, персидские ковры и гобелены, японские фукузы. На консолях, на полочках, на этажерках, в витринах, в резных шкафах черного дерева – повсюду она щедро расставит фарфор – белый и кремовый китайский, расписанный радостными, живыми красками, алый и золотистый из Японии, чудесный, вызывающий, роскошный, восхитительный; работы из сацумского песчаника, арабские по стилю, но почти европейские по верности рисунка. Она будет коллекционировать вазы и тарелки из севрского фарфора, расписанные Буше, Арманом, Шаво-отцом и обоими Сиу; с ними будет соседствовать фарфор Берлинской королевской и Венской императорской фабрик – те берлинской лазури, эти цвета меди; а рядом будут саксонские фарфоровые фигурки – тонкой, идеальной работы. Взор ее будет находить отдохновение на маслянистой патине японской бронзы, на реалистичных, человечных формах греческих статуй, с математической точностью отлитых в бронзе Кола и Барбедьеном. У нее будут мраморные изваяния Фальконе, терракотовые Клодиона, старинные миниатюрные резные нэцкэ. Смотреться она станет в венецианские зеркала, а духи хранить во флаконах из граненого богемского хрусталя. Шкатулки она наполнит старинными драгоценностями, хризолитами и бриллиантами, оправленными в серебро, золотыми ковчежцами из Порту.
